В марте этого года у меня умерла мать. После родителей остались шкафы, наполненные трогательной чепухой: старыми журналами, советскими книгами, запасом пальто и шапок. Я всё это перебирал, думал и старался понять суть народа, потому что родители мои были настоящие народные люди. Суть народа в том, чтобы поддерживать жизнь, воспроизводить ее и передавать через века. Народ вынужденно консервативен, он вынужденно традиционен, даже реакционен в некоторые времена. А в те времена, когда государственность препятствует его сохранению, он может сделаться свирепым и сверхреволюционным, исключительно в целях самозащиты. Потому что не надо его мучить.
Только что была война с Грузией за Южную Осетию. Либералы обрушились на народ, который, поддержав и радуясь победе Российской армии, якобы «оболванен» и якобы «не понимает» и нуждается в промывке мозгов. Нет, говорю я, — народ, любой, всегда хочет видеть свою страну и свою армию победившими, а не побежденными. Это в природе народов. И желать от них, чтобы они порицали свою победу, просто неумно, подобное порицание противоречило бы природе народа.
Я был ницшеанцем в 9-м и 10-м классах. После окончания школы я стал рабочим: грузчиком, монтажником-высотником, сталеваром. Мое ницшеанство в эти годы покинуло меня. Позже оно иногда возвращалось на короткое время, но только на короткое, как временная эмоция. Я люблю быть в народе, с удовольствием вспоминаю братскую атмосферу заводов, где я работал, или праздников газеты «Юманите», которые я посещал неизменно, живя во Франции, работяг с широкими твердыми ладонями, я немало пообтерся среди народа и в тюрьме. Я его люблю. Надеюсь, он меня тоже.
Король никогда не бывает голый
Для того чтобы обосновать необходимость новогоднего поздравления главы государства для нас с вами, будь глава государства одет в черный плащ-реглан, как Владимир Путин, или пальто с воротничком из нерпы, как Дмитрий Медведев, вот вам вначале самый конец сказки Ганса Христиана Андерсена «Новый наряд короля»:
«— Да ведь король голый! — сказал вдруг какой-то ребенок.
— Господи Боже, послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец.
И все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.
— Он голый! Вот ребенок говорит, что он голый!
— Он голый! — закричал наконец весь народ. И королю стало не по себе: ему казалось, что люди правы, но он думал про себя: «Надо же выдержать процессию до конца». И он выступал еще величавее, а камергеры шли за ним, неся шлейф, которого не было».
Обычно эту сказку Андерсена трактуют следующим образом: понадобился невинный, свежий взгляд дитяти, чтобы, презрев социальные условности и инстинкт самосохранения, объявить: король — голый, никакого платья на нем нет.
Не знаю, что хотел сообщить нам этой своей сказкой страннейший человек Г. Х. Андерсен, но считаю, что безусловная мораль сказки такова: король всегда одет, даже если он голый, ибо его облекает собой не ткань, не одежды из ткани, но незримое сакральное платье авторитета. В старинные времена авторитет этот был дарован «королю» богом (богами) сверху. В наше время «королей» сакрализирует народ, отдавая за них свои голоса на выборах, то есть «король» сакрализирован снизу. «Король», таким образом, никогда не бывает голый. Ребенок у Андерсена — не социальное существо, потому он, глупый, единственный, кто воскликнул: «Да ведь король голый!» За ним раскричался и народ, повторяя детскую глупость, детский лепет. Но король «выступал еще величавее, а камергеры шли за ним, неся шлейф, которого не было». Еще величавее, потому что, не прибегая к обычным, помпезным одеждам, нес на себе чистейшую сакральность: историческую мистику своего народа, его судьбу, трагизм его жертв и ликование его жизней. «Выступал еще величавее…»
Теперь перейдем к Новому году. Почему короли, вожди и президенты приноровились к этому не политическому, но астрономическому, планетарному празднику Земли? Вспомним, что европейский Новый год всего на десяток дней отстоит от Юла — от дня зимнего солнцестояния, самого короткого дня и самой длинной ночи. Древние племена Европы праздновали этот день и считали его самым важным в году, самым сакральным. В этот день затухал один полный планетарный цикл и зажигался новый планетарный цикл. Недаром символически на праздновании Юла прыгали наши далекие предки через костры, «зажигали» Новый год. К ним выходил вождь, он же жрец и астроном, и говорил: «Вы в отчаянии от затухающего солнца? Вы устали от тьмы? Вашему терпению приходит конец? Сообщаю вам, что ваши страдания закончены! Начинается новый планетарный цикл. Солнца и света будет всё больше и больше!»
Именно об этом обо всем стоит вспомнить в полночь Нового года, глядя на фигуру президента, поставленного телеоператорами так, чтобы он оказался «в картинке» на фоне башен Кремля. Не суть важно, какую фамилию носит президент, бледен он либо краснощек, блондин ли он, либо брюнет, либо седой. Второстепенно в эту ночь и то, какими деяниями «король» доселе отличился, а среди них могут быть и отрицательные для части народа деяния. И тем более совершенно не важно, в какую одежду он одет. Без одежды был бы, конечно, заведомый скандал, но король-то ведь всегда одет, даже в бане. Это мы одеваем его в незримую ткань своего почтения, не к нему лично, упаси боже, но к той сакральной роли, которую он играет, к роли нашего «короля».
Вот он стоит у густой, разлапистой ели, убранной магически поблескивающими игрушками и магически мигающими лампочками, и с бокалом шампанского или без, но с неизменной улыбкой вождя и жреца племени поздравляет нас в сакральную ночь смены планетарного цикла: «С Новым годом, уставшие дети мои! С Новым вас светом!»
ЗВУКИ, ЗАПАХИ, ЗВЕРИ, АВТОМОБИЛИ
1. Духи Елены
В 1978 году я был безработным в Нью-Йорк Сити. Осенью мне предложили работу строителя в двух сотнях километров от Нью-Йорка. Обещали мне мизерно малые деньги, всего четыре доллара в час, как нелегальному эмигранту, но другой работы у меня не было, и я отправился в населенный пункт Глэнкоу Миллс (переводится как «Мельницы Глэновой коровы» или «коровы Глэна») в самой северной части штата Нью-Йорк. Неподалеку от городка Хадсон, что на Хадсон-ривер, или Гудзоне, в русской если транскрипции.
Регион этот был заброшенным, да, наверное, такой он и сейчас. Тыквы и астры и кукурузные початки и яблочный сидр произвела эта земля в том октябре, как и во все октябри. Мельницы коровы Глэна были когда-то, судя по многочисленным, но ныне пустым фермам, преуспевающим хутором. К осени 1978 года там осталось семеро жителей. Из них пятеро — семья странствующего проповедника и семья из двоих гомосексуалистов. Один из них, Майкл, стал моим бригадиром, еще двое рабочих приезжали из городка Хадсон. Мы занялись тем, что стали реставрировать полуразрушившуюся старинную ферму для вдовы из мира искусства. Вдова из Нью-Йорка предполагала использовать перестроенную ферму как загородный дом. Ферма оказалась огромной — центральная часть ее была о трех этажах и причудливо была связана с отходящими в стороны двумя крыльями системой лестниц, лесенок и переходов. Под ферму предстояло подвести новый фундамент; деревянные столбы, на которых она стояла уже больше столетия, пришли в негодность. Новый фундамент из «конкрит» — смеси цемента с галькой — следовало подвести под ферму, а для этого вначале подрыть ее, поставить ее на временные опоры. А еще вырыть под фермой пустоту, чтобы вмонтировать цистерну для воды — дождевой и снежной. И было много у фермы дыр, которые предстояло заделать.
Днями я в компании рабочих Джорджа и Билла и бригадира Майкла копал землю, клал кирпичи, настилал крышу. Вечерами, оставшись один, — долго ел, позже скучал, бродя по комнатам пустой фермы, посещал соседние пустые дома. Толстая вековая паутина, старые картины примитивных сельских художников, кровати с размалеванными, как иконы, спинками, рассохшиеся шкафы, старые книги и письма в связках — всё это никому не нужное и неразграбленное барахло сохранилось в этом удаленном сельскохозяйственном районе в избытке. Как-то, роясь в незакрытых шкафах фермы на самом краю поселения, я нашел в картонке из-под обуви покрытые пылью флаконы и вынес их на выжженное солнцем крыльцо. Монотонно стучала под ветром калитка фермы и заунывно орали птицы на холмах. Усевшись на выщербленные ветром и зноем ступени, я стал поочередно отвинчивать пробки. Неизвестные старые запахи когда-то сильных духов навели на меня тоску. Из последнего — пробка его, помню, была в мелкую черно-белую клеточку — вдруг опалило мои ноздри знакомым, но забытым мною запахом слабого ландыша. Тревога прошла по миру: вдруг сильнее и настойчивее захлопала калитка, птицы зазвучали хрипло, тучи мощно надвинулись на солнце. Я посмотрел на этикетку. Надпись была смыта не то дождем, не то без следа выжгло ее время. Но сильное беспокойство приносил мне этот запах. Я напрягся. Что это? Где? Откуда?
