На следующее утро мои новые друзья позвонили ко мне в номер в семь утра. Чертыхаясь и ругаясь, я оделся и вышел в холл. Вся компания» в полном составе с прилизанными волосами и расчесанными бородами сидела в ресторане. Все они пили крепкий кофе из маленьких чашечек, трогательно выглядевших в огромных руках этих разбойников. Я вспомнил, что еще в середине XIX века у черногорцев, как у каких-нибудь полинезийцев, существовал обычай украшать частоколы головами врагов-турок, за что их тогда осуждала «прогрессивная» Европа. Юноша в черногорском обществе до самого конца прошлого века не мог считаться полноценным мужчиной и воином до тех пор, пока не сбрасывал однажды с копья отрубленную голову турка. Ими тогда управляла династия Негошей, одновременно их духовные патриархи и светские владыки. Один из Негошей присутствовал на похоронах Пушкина.
Мои разбойники ждали меня, чтобы на трех автомобилях отправиться в древнюю столицу Черногории — Цетинье. Там находится и патриарший дворец владыки. Туда они меня и везли.
Могучие серые (а не черные), растрескавшиеся горы. Снежные вершины, мрачные озера, спрятавшиеся в расселинах, мощные утесы. Наши игрушечные автомобильчики преодолевали, урча, с натугой, высокую дорогу. Наконец мы въехали в совсем деревенское каменное Цетинье и подкатили к дворцу патриарха. Мы вышли из автомобилей. В лица нам пахнуло высокогорной деревней. В чистом воздухе там и сям подымались дымкИ: синие и розовые. Они ароматно пахли, и к ним, экзотическим, примешивался еще запах теплого скота или его чистого вегетарианского навоза. Я попытался понять ароматные дымкИ и решил, что топят старыми спиленными фруктовыми деревьями. И я тотчас нашел источник и автора. Леонтьев! Константин! Дипломат и философ, русский Ницше, как его часто называют, был помощником консула не так далеко отсюда, на Балканах в Андрианополе. «О дымок мой, дымок, сладкий дымок мой над серыми садами зимы!» — это импрессионистическое экзальтированное восклицание принадлежит его перу. Так вот он о чем!..
Поднявшись в покои патриарха, мои разбойные спутники, робкие, целовали руку владыки. Отлично образованный, красивый, смоляная с седью борода, говорящий и по-русски, владыка долго и любезно беседовал с нами. Угостил нас водкой в серебряных стаканчиках, ее принес на серебряном старом подносе служитель. К моему удивлению, разбойники все как один от водки отказались. Владыка подарил мне пахучий кипарисовый крест. Для нас особо открыли и показали нам мощи святого князя Петра Негоша… Когда мы вышли к автомобилям, старая твердыня Цетинье была всё так же наполнена леонтьевским дымком. Спустившись с гор, мы остановились у ближайшего ресторанчика, и разбойники, оставив благость, опять превратились в разбойников. Они пили, кричали, и тот, что стрелял на моей лекции, стрелял опять. А я размышлял о юнаке, скачущем с головой турка на пике в город нежного восточного дыма. В родную каменную нирвану.
4. Отцовский запах сапог и оружия
В феврале 1993 года я пробирался в старом автобусе, набитом солдатами, через все Балканы по страшной дороге, по знаменитому «коридору» отвоеванной сербами земли. Иногда коридор сужался до пяти километров и обстреливался со всех сторон. Из Белграда через Брчко и город Банья Лука, где заночевали, мы добрались через двое суток до горной столицы Сербской Книнской Республики, до городка Книн, а оттуда выехали в городок Бенковац, куда я был определен на службу. Дело в том, что, устав от нападок и белградской, и французской прессы (меня обвиняли, что я — журналист — беру в руки оружие и участвую в войне), я в тот раз официально оформился добровольцем в армию Книнской Сербской Республики.
Поместили меня в старую, еще австро-венгерской постройки, казарму. На первом этаже располагались солдаты. В некоторых комнатах были многоярусные койки, в других солдаты спали на полу, на матрасах и матах. На втором этаже помещалась офицерская казарма. Там комнаты, узкие и напоминающие клетки, были населены, как правило, двумя офицерами каждая. В моей клетке кровать была одна (вторую хозяева любезно вынесли, как оказалось, накануне), железный шкаф — из тех, что стоят в душевых и спортивных клубах, карта на стене, железная печка с оцинкованной трубой, уходящей в потолок. Окно выходило во двор казармы. Вместе с сопровождавшими меня ребятами из Книна мы пошли получить мне оружие. Идти было недалеко, в конце коридора на моем же этаже казармы жил начальник местной военной полиции, и он же по совместительству распоряжался оружейной комнатой. Я получил «Калашников» югославского производства и несколько рожков к нему. И расписался за оружие в бухгалтерской книге. Карандашом. Старый холостяк начальник полиции и жил в смежной с оружейной комнате, и там же принимал посетителей, рассаживая их на двух кроватях, застланных солдатскими одеялами. В его комнате крепко пахло машинным маслом и какой-то едкой ваксой для обуви.
В компании книнских офицеров я посетил солдатскую столовую. В этот вечер давали остро-кислую прижаренную слегка капусту с клочками баранины. Ужин на самом деле давно закончился, и мне и моим спутникам достались остатки. Мы съели их, сидя за оцинкованным длинным столом, таких в огромном высоком ангаре столовой было с десяток, от стены до стены. Затем они проводили меня в мою комнату. Внизу тихо беседовали двое часовых и несколько покуривающих солдат. У лестницы на моем офицерском этаже стоял еще один часовой с автоматом. Я пожал книнским офицерам руки, потом мы обнялись, ведь на войне все расставания могут быть последними, навсегда, и они ушли. Я закрыл дверь и уснул.
Проснулся я от ощущения покоя и уюта. Еще светила за окнами луна. В коридоре, слышно было, тихо разговаривал с кем-то часовой. Показалось, что с девушкой. Прислушался. Вероятнее всего, с девушкой. Вечером я видел несколько солдаток. Я потянул носом воздух. Пахло оружием, пах мой автомат, только что из каптерки, с большим, чем необходимо, количеством масла. Благоухал мой пистолет, привезенный мною из Белграда, подарок с прошлогодней войны в Боснии, от коменданта округа Вогоща в Сараево. Пистолет типа браунинг, изделие завода «Червона Звезда». Неистово пахли мои ботинки, я пропитал их водозащитным дегтем сам. Висело и пахло складом на спинке стула мое обмундирование, полный комплект, даже военное пальто с подстежкой. Я поворочался, повздыхал и с помощью знакомых запахов спустился далеко в толщу времени. В послевоенный Харьков спустился я, на Красноармейскую улицу, где в случайно уцелевшем под бомбежками немцев здании у вокзала помещался штаб дивизии и казарма комендантской роты, а на двух этажах жили мы — иждивенцы, дети и жены офицеров. Там пахло сапогами, портянками, оружием. В знакомых запахах я сладко уснул опять.
Разбудил меня стук в дверь. Красная физиономия крестьянина в форме, без знаков различия, появилась в щели двери. На пороге стоял денщик, из местных, мобилизованный в армию: «Хладно, капитан?»
«Да, хладно», — ответил я. Капитаном был предшествующий мне обитатель клетки. Его убили несколько дней назад. Его имя до сих пор значилось на бумажке, приколотой к двери. Бумажку просто забыли снять.
Солдат опустился на колени, открыл печь и стал заталкивать туда дрова. Я вскочил. Подрагивая от холода, я проследовал в туалет. В тельняшке и брюках. Там скребли намыленные белые щеки сербские офицеры. Я поздоровался и стал брить свои щеки. Когда я вернулся, в моей комнате вовсю гудела печка и стоял душераздирающий запах детства. Ибо дом на Красноармейской отапливался после войны печами.
Мой участок фронта проходил в пяти километрах от казармы. Каждое утро я отправлялся туда на попутном автомобиле или пешком. Когда мне приходилось ночевать на позициях, я скучал по моей казарме. Только там я спал мирно и чувствовал себя в полной безопасности, как в детстве. Безопасность сообщал мне отцовский запах оружия, сапог и портянок.
5. Отель Марселя Пруста
В июле 1994 года судьба занесла меня на несколько дней в Нормандию, в приморский городок Уистрехам, недалеко от порта Кайен, тот самый порт, куда и откуда поступал знаменитый кайенский лютый перец. Было там, у Северного моря, невыносимо холодно. В компании моего друга Патрика Гофмана, здорового рыжего верзилы — журналиста газеты «Минют», и художницы — хозяйки дома, где мы жили, я съездил в Кобург. По каким-то делам художницы. Там в сильном дожде мы посетили отель, в котором жил Марсель Пруст и каковой попал и в его книги. Отель хорошо подсвечивают, потому он выглядит выигрышно. Печенье «мадлен» нам попробовать не пришлось, но мы выпили в пустом баре со знаменитой моделью парусника хорошего виски, а затем прошли под дождем на пляж. На пляже под навесом в темноте полулежали какие-то по виду богатые юноши и девушки и курили марихуану. Море шумело. Я никогда не любил Пруста. Мне от его книг и биографии одинаково тошно. Его длинные буржуазные фразы меня оскопляют. Но отель красивый. И тот прием, когда он из печенья «мадлен» раскручивает свое прошлое, — правдивый прием. Так оно всё и работает. Запахи и звуки умеют разбудить в нас свои и чужие воспоминания.
