Николай Михайлович благодарно и весело спросил, глядя, как горизонт то опускался, то подымался в дверном отверстии :
— Теперь обедать, не правда ли? Я голоден, как полубог.
— <…> Я тебя сегодня очень люблю, только вылезай скорее» [15] .
Глубинный смысл рассказов Кузмина, несмотря на их программную «прекрасную ясность», остается интригующе неуловимым. Удачные разгадки «Высокого искусства», «Лекции Достоевского», «Кушетки тети Сони» и «Портрета с последствиями» [16] ставят вопрос об инвариантной структуре, общей для этих и ряда других маленьких шедевров — таких, как «Набег на Барсуковку», «Прогулки, которых не было», «Снежное озеро», «Охотничий завтрак», «Решение Анны Мейер». К ним относится и «Шелковый дождь» — по-видимому, еще одно упражнение на гомосексуальную тему невозможности союза мужчины и женщины. Но четкого понимания, как именно построена эта вариация, в чем ее систематическое сходство с другими, а в чем систематическое же отличие, у меня пока нет.
Загадки «Шелкового дождя» начинаются с самого начала. Что за странная повозка на пляже, да еще со скамейками и дверью? Герои в ней переодеваются и даже как будто въезжают в воду, причем имеется возница, который временами отсутствует. Возникает догадка, что они специально наняли такой экипаж, но никаких свидетельств особой услуги в тексте нет, и непонятная повозка в дальнейшем полностью исчезает из повествования. Комментариев в единственном известном мне издании [17] нет, и это место оставалось для меня непроницаемо темным, пока недавно в мемуарах младшего современника Кузмина я не наткнулся на следующий фрагмент:
«Нас привлекало взморье с его бесконечным песчаным пляжем, поросшими соснами дюнами. Протяженность этого курортного берега, теперешней Юрмалы, уже тогда достигала двадцати километров. <…> Одна беда: море здесь у берега очень мелкое. Приходится долго брести, прежде чем можно будет плыть. Когда-то с этим справлялись, арендуя за грошовую плату домик на колесах, с тентом над балкончиком, со ступенями, ведущими прямо к воде; они бывали самых разных цветов: синие, зеленые, голубые, красные. Лошадь с сидящим на ней возницей завозили такой домик на глубокое место, потом возница выпрягал лошадь и возвращался обратно. А на этом своеобразном „островке” могла загорать целая семья: здесь люди ели, пили, без конца купались. Когда же приходило время и желание возвращаться домой, опять вызывали, криком или жестом, возницу, и лошадь вывозила домик на берег. Жаль, что сейчас все это забыто и купальщики печально бредут по мелководью сами» [18] .
Здесь речь идет о Рижском взморье и функция домиков на колесах связывается исключительно с неудобствами мелководья (характерного и для пляжей под Петербургом), но, как видно из посвященных им глав в соответствующих специальных книгах [19] , купальни на колесах (bathing machines) были обязательной составляющей благоустроенных курортов Англии, а затем и других стран Европы начиная с середины XVIII века. Они отражены в художественной литературе, начиная с романа Смоллета «Путешествие Хамфри Клинкера» (1771) [20] , и пережили длинную историю развития, расцвета и упадка. Основные связанные с ними культурные оппозиции касались приличий при контакте полов (степени обнажения, организации переодевания, раздельности купания) и медицинской целесообразности купания (окунания, плавания, морских и солнечных ванн) [21] .
Как можно видеть, именно эта проблематика затронута в начальном эпизоде «Шелкового дождя». Николай Михайлович рад заплыть далеко, а Анна Павловна противится «эллинской» открытости и наслаждается погружением «словно в теплую, хорошо укрытую ванну», что напоминает о кабинках, снабжавшихся специальными «капюшонами скромности» (modesty hoods), под которыми — а не в открытом море — могли плескаться, как в мини-бассейне, особо стеснительные дамы [22] .
Это явно работает на центральный конфликт рассказа с характерным «водным» заглавием [23] , но к решающей формулировке его темы если и ведет, то лишь издалека. Можно ожидать, что, в соответствии с давним прозрением Б. М. Эйхенбаума [24] , важнейшую подводную (прошу прощения за невольный каламбур. — А. Ж. ) часть айсберга образует биографическая привязка рассказа, и за фигурами композитора и его возлюбленной скрываются какие-то реальные лица, скорее всего деятели культуры (так, в упомянутых выше уже проанализированных рассказах, по-видимому, подразумеваются Достоевский, Толстой, Дягилев, З. Гиппиус, Ахматова).
Кстати, купальня на колесах отсылает не только к житейским реалиям, но и к литературным фактам. Примерно тот же пляжный пейзаж, что у Кузмина, был описан Блоком в стихотворении («В северном море», с пометой Сестрорецкий курорт, 1907 ), причем специальное внимание было уделено кабинкам, возницам, капюшонам скромности, переодеванию и дряблости обнажаемых телес:
Что сделали из берега морского
Гуляющие модницы и франты?
Наставили столов, дымят, жуют,
Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Соленый воздух сплетнями. Потом
Погонщики вывозят их в кибитках,
Кокетливо закрытых парусиной,
На мелководье. Там, переменив
Забавные тальеры и мундиры
На легкие купальные костюмы
И дряблость мускулов и грудей обнажив,
Они, визжа, влезают в воду. Шарят
Неловкими ногами дно. Кричат,
Стараясь показать, что веселятся... [25]
В примечанияхк «Северному морю»в обоихосновательныхсобраниях сочинений Блока приводятся разнообразные сведения — о смысле слова «тальеры», об обстоятельствах посещения курорта Блоком и многом другом, — однако «кибитки, кокетливо закрытые парусиной», остаются непрокомментированными. Впрочем, сам этот реальный комментарий мало что дает для дешифровки кузминского рассказа, а перекличка с Блоком лишь направляет мысль в сторону дальнейших интертекстуальных ребусов [26] .
* * *
Вывод? Предположение, что темные места текста, его ключевые точки, его риффатерровские «неправильности» и, наконец, места, требующие реального комментария, всегда совпадают, слишком заманчиво. Часто они выступают в тех или иных сочетаниях друг с другом, но в принципе взаимонезависимы. Место может казаться совершенно ясным, но скрывать фактическую неясность. Ее раскрытие и реальное комментирование может быть полезным, но не вести к тайнам авторского замысла. Неясность может быть связана с грамматическими (или иными структурными) отклонениями, но не всякая неграмматичность обязательно так симптоматична, как того хочет Риффатерр. Вообще же подлежащая разгадке глубинная организация текста, как правило, многослойна, и потому любые реальные и текстовые комментарии должны включать указание, что именно в этой сложной структуре они проясняют. Наконец, при всей соблазнительности и кажущейся очевидности общих утверждений (типа: «Мандельштам — это о культуре, а Пастернак — о жизни»), они, в сущности, не могут делаться, пока критическое количество соответствующих текстов не подверглось всестороннему монографическому анализу как в реальном, так и в интертекстуальном плане. Любая, казалось бы, прозрачная строка Мандельштама может скрывать неизвестную житейскую подоплеку, а строка Пастернака — литературную [27] . Обнаружение подобных секретов во многом зависит от исследовательской удачи, но их легитимация в составе комментария неотделима от целостного анализа произведения на всех релевантных уровнях.
[1] См. об этом: Я м п о л ь с к и й М и х а и л. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М., «Новое литературное обозрение», 1998, стр. 12 — 13, 161 — 195.
[2] Понятие «аграмматичность» (ungrammaticality) было разработано американским теоретиком литературы Майклом Риффатерром — см. кн.: R i f f a t e r r e M. Semiotics of Poetry. Bloomington, Indiana University Press, 1978. Поясню его своими словами. Грамматическая и, шире, всякая формальная неправильность (будь то так называемый ритмический курсив или сюжетная нестыковка) заставляет читателя перейти (обычно при повторном чтении) от поверхностного, буквального понимания текста к глубинному, тропеическому — к усвоению сокровенной «матрицы» (русские формалисты сказали бы «доминанты») художественной конструкции. Так, наткнувшись в последней строке пушкинского «Я вас любил...» («Как дай вам бог любимой быть другим») на анаколуф — недопустимое, вообще говоря, включение повелительной формы («дай») в состав придаточного предложения («Как...»), читатель осознает противоречивость чувств лирического «я», определяющих тональность всей элегии в целом (любовь, доброжелательность, ревность...); см. кн.: С л о н и м с к и й А. Л. Мастерство Пушкина. М., Гослитиздат, 1959, стр. 120.
