Как известно, первое издание сочинений Введенского подготовил едва ли не самый крупный специалист по обэриутам Михаил Мейлах в сотрудничестве с ленинградским поэтом и исследователем неподцензурной литературы Владимиром Эрлем. Вышло это двухтомное собрание в американском издательстве «Ardis» в 1980 — 1984 годы, что, надо сказать, принесло Мейлаху крупные неприятности: последние доперестроечные годы он провел в заключении (1983 — 1987). Более доступный для широкого читателя московский двухтомник Введенского, изданный «Гилеей» в 1993 году, с некоторыми уточнениями повторял американское собрание. Отсвет на дальнейшее развитие событий бросают напечатанные в рецензируемом томе фрагменты из писем пасынка Введенского Б. А. Викторова: так, издание Мейлаха не было своевременно прислано харьковским родным поэта, издатель не вполне аккуратно обращался с рукописями и т. п. Параллельно с деятельностью Мейлаха собирал мемуарный материал о поэте и Глоцер — в письмах Викторова он фигурирует как «малый <…> очень живой и симпатичный».
Именно симпатия со стороны наследников Введенского и помогала Глоцеру почти двадцать лет блокировать издание «бумажного» Введенского. Однако не стоит говорить, что поэт совсем был недоступен читателю, — тексты собрания Мейлаха — Эрля уже не менее десяти лет свободно доступны в Интернете и в основном именно в этом виде доходят до нового поколения читателей. Да и гилеевский двухтомник до самого последнего времени ценитель бумажной книги мог приобрести у букинистов за пару тысяч рублей. При этом агрессия Глоцера рождала в людях деятельных пропорциональное по силе желание вновь опубликовать Введенского на бумаге, а слабая легитимация поэта как классика литературы тридцатых годов невольно стала связываться именно с этим запретом на бумажные издания.
Но связь эта, кажется, ошибочна — Введенский остается «подземным классиком» для филологической (т. е. легитимизирующей) общественности не по причине отсутствия бумажных изданий, а в первую очередь из-за отсутствия в отечественной литературоведческой традиции адекватного концептуального аппарата, в рамках которого могли бы обсуждаться эти тексты. Впрочем, последнее касается не только текстов Введенского, но и большей части словесности, с одной стороны отклоняющейся от магистральной линии соцреализма, а с другой — не демонстрирующей свою прямую зависимость от довольно хорошо исследованного модернизма начала столетия. Здесь вообще можно говорить о необходимости широкого пересмотра истории литературы, который не должен ограничиваться Введенским и обэриутами. Конечно, этот пересмотр в той или иной форме совершается в последние двадцать лет, но все-таки не стоит преувеличивать его масштаб — основой для программ филологических факультетов он пока не стал и вряд ли станет в самое ближайшее время.
В отличие от прошлых версий «бумажного» Введенского, рассматриваемый семисотстраничный том был подготовлен Анной Герасимовой, больше известной в амплуа рок-музыканта Умки. В этом, правда, нет никакой случайности: Герасимова действительно занималась обэриутами еще в восьмидесятые, когда они по понятным причинам еще не стали предметом массового интереса, что, в свою очередь, вызвало приток в «обэриутологию» множества малоквалифицированных кадров (что видно, например, по очень неровному составу недавнего тома исследований, посвященному Введенскому и изданному «Гилеей» [2] ). Отчасти последнее связано также и с тем, что рок-музыка неожиданно оказалась крайне чувствительна к наследию Обэриу: например, большим поклонником Введенского еще в конце восьмидесятых был Егор Летов, и отчасти именно его влияние вызывало интерес к поэту в кругах, до той поры мало интересовавшихся собственно поэзией.
Но вернемся к Герасимовой. Кроме разбираемого тома в свое время ею было подготовлено собрание стихотворений Константина Вагинова [3] — этот томик действительно можно считать удачей, а составлен он, надо сказать, ровно по такому же принципу, что и нынешний Введенский, то есть включает наравне со стихами некоторое количество архивных материалов, ценных для реконструкции (творческой) биографии поэта. Тем не менее, в отличие от Вагинова, новое собрание Введенского производит очень неоднозначное впечатление. Кажется, это суммарный эффект, частные «слагаемые» которого отчасти уже перечислены в рецензиях на это издание [4] .
Прежде всего, что бы ни значилось в консервативных программах филологических факультетов, Введенский — не случайный казус в истории советской литературы, а вполне себе классик отечественной словесности, чье появление было подготовлено всей историей русского авангарда; этот статус накладывает на исследователя творчества Введенского определенные обязательства, которыми тот, конечно, волен пренебречь. Рассматриваемое же нами издание — своеобразный привет из времен «романтического обэриутоведения», когда издание тома со всеми попавшими под руку материалами, хоть как-то относящимися к делу, могло за неимением лучшего заменить академически подготовленное издание.
Это относится и к открывающему книгу очерку жизни и творчества поэта, не идущему ни в какое сравнение с блистательным предисловием Мейлаха к ардисовскому двухтомнику, до сих пор остающимся лучшим проводником для неофита. Предисловие было написано Герасимовой еще в 1992 году и дополнено в год выхода рецензируемого тома. На поверку эти дополнения ограничиваются тремя абзацами в конце, где автор заявляет, между прочим, что «смешное — основа, на которой стоит весь Введенский», во что, честно говоря, сейчас уже поверить трудно — прежде всего потому, что тексты Введенского в последнюю очередь кажутся смешными (даже несмотря на то что Герасимова в давнем 1987 году посвятила этой проблематике свою кандидатскую диссертацию). Конечно, в текстах Введенского есть доля того, что близкий обэриутам Вагинов называл «трагической забавой», но он был осторожнее в формулировках. Ирония, важная для обэриутов и для всего авангарда, — это вовсе не «смешное»: так, ироничны «Песни Мальдорора» (именно это их качество, надо думать, отметил Андре Бретон, включив это произведение Лотреамона в свою «Антологию черного юмора»), но едва ли их можно назвать «смешными». Автор предисловия, однако, смешивает эти категории: «Прочитав вышеизложенное, можно подумать, что Введенский какой-то невероятно мрачный. Вовсе он не мрачный. И смешны его тексты не по ошибке и не потому, что все алогичное кажется смешным обыденному сознанию, а по причине породившей их Божественной Иронии » (курсив мой. — К. К. ). Честно говоря, этот пассаж даже не хочется как-то специально комментировать — воспринимается он скорее в рамках полемики с официальной и зачастую убийственно серьезной историей советской литературы, однако не думается, что такая полемика сейчас особенно актуальна.
Как-то дополнить скудость предисловия призваны различные материалы, помещенные в конец тома и занимающие больше половины его объема. Материалы эти достаточно разнородны и среди прочего демонстрируют различные варианты более или менее научного обэриутоведения. Так, здесь нашлось место работе А. Л. Дмитриенко «Некоторое количество документов к ранней биографии А. И. Введенского», дополняющей в некоторых аспектах ардисовское предисловие Мейлаха. Но в то же время перепечатаны классические тексты Якова Друскина «Чинари» и «Коммуникативность в стихах и прозе Александра Введенского», а также непременные отрывки из «Разговоров» Липавского, которые, конечно, не теряют актуальности, но все же давно широко доступны. Присутствуют выписки из записных книжек Хармса, касающиеся Введенского, небольшое, но идеологически важное письмо Заболоцкого 1926 года, в котором в свернутом виде содержится критика творческого метода Введенского, — все это в известной степени представляет интерес. Но следом идут причудливые мемуары двух любовниц поэта, подготовленные Анной Герасимовой в самом конце восьмидесятых и претендующие скорее на характеристику нравов эпохи вообще, чем на отражение личности Введенского, который в этих заметках обрисован весьма своеобразно: «Нельзя сказать, чтобы он был мрачен, но был как-то трусоват. Все время ему было страшно чего-то. Он боялся даже зубного врача, поэтому и за зубами не ухаживал». Птицу, что называется, видно по полету.
Кроме того, в том же блоке мы встречаем перепечатку переписки Введенского и Хармса, подготовленную В. Н. Сажиным, — материал, может быть, имеющий больше всего прав (наравне с «Разговорами» Липавского) присутствовать в собрании сочинений собственно Введенского, а не в сборнике материалов, ему посвященном. Далее идут обширные воспоминания пасынка Введенского Бориса Викторова (того самого, что поддался обаянию Глоцера) о последних годах жизни поэта. Эти воспоминания включают также и копию уголовного дела поэта с протоколами допросов и некоторое количество писем и телеграмм как самого поэта, так и его родственников и знакомых с 1937 по 1982 год, когда начали выходить из печати тома ардисовского издания.
