Ознакомительная версия.
Но между существованием и забытьем среднего нет. Поэтому я лежал на шелковистом покрывале, думал о тебе и заново проигрывал сцены, от которых мне могло стать еще хуже. Наши первые старательные и неловкие упражнения в постели и замечательные вторые, поэзия, рыба, ведерки со льдом, рассказы, политика, встречи в пятницу вечером, игривость, совместные ванны, совместный сон, поцелуи, ласки, касания языками — как умело ты представлялась только тем, чем кажешься, только собой. Злобно, сатирически я желал тебе молниеносной карьеры. Потом пожелал другого. Должен сказать тебе, что если бы в тот час твоя красивая головка лежала у меня на коленях, и в руку мне сунули бы нож, я воткнул бы его в шею не задумываясь. В отличие от меня Отелло не хотел проливать кровь. Он был слабаком. Не уходи сейчас, Сирина. Читай дальше. Эта часть не будет долгой. Да, я ненавидел тебя, презирал себя за глупость, за то, что, тщеславный дурак, легко уговорил себя, что денежный фонтан мною заслужен, так же как красивая женщина, с которой я прогуливаюсь под ручку по берегу моря. Как и Остеновская премия, которую я принял, не особенно удивившись, словно она моя по праву.
Да, я растянулся на своей широкой кровати с пологом, на шелковом покрывале со средневековыми сценами охоты и вытаскивал из памяти всю боль и все оскорбительное, что она могла выдать. Эти долгие ужины в «Уилерсе», тосты, чоканье, литература, детство, вероятности — все это слиплось в тушу и медленно поворачивалось, как на вертеле. Я вспоминал время перед Рождеством. Ведь проскальзывали в наших разговорах намеки на возможность общего будущего? Но какое у нас могло быть будущее, если ты не сказала мне, кто ты такая? Чем, по-твоему, это могло кончиться? Конечно, ты не собиралась скрывать от меня эту тайну до конца жизни. В восемь часов виски пошло лучше, чем в пять. Я выпил три стопки чистого и заказал по телефону бутылку бордо и сэндвич с ветчиной. И продолжил с виски. Но не напился до чертей, не громил комнату и не проклинал тебя. Нет, я написал тебе свирепое письмо на гостиничном бланке, нашел марку, надписал конверт и положил в карман пальто. Выпил бокал вина, заказал еще один сэндвич, стал думать более связно и в десять смирно уснул.
Проснулся через несколько часов в абсолютной темноте — шторы в номере были плотные — и в состоянии бестревожной, но полной амнезии. Я ощущал под собой удобную кровать, но кто я и где, было недоступно пониманию. Это продолжалось лишь несколько секунд, этот эпизод чистого существования, психический эквивалент пустой страницы. Неизбежно сюжет просочился в сознание, сперва ближайшие детали — комната, гостиница, город, Грейторекс, ты; потом более важные факты моей жизни — мое имя, общая ситуация. И тут, когда я сел и ощупью стал искать выключатель лампы у изголовья, вся история со «Сластеной» предстала передо мной совсем в другой перспективе. Короткое очистительное беспамятство повернуло меня к здравому смыслу. Это была не просто и не только злосчастная история предательства и личной катастрофы. Я слишком упивался своей оскорбленностью и не видел другую сторону этого несчастья — благоприятную возможность, подарок. Я был романистом без романа, а теперь судьба подбросила мне мозговую косточку, набросок хорошей истории. У меня в постели была шпионка, ее голова лежала на моей подушке, губы ее прижимались к моему уху. Она скрывала свою истинную цель, но в чем штука — она не знала, что я это знаю. И я ей не скажу. Я не выведу тебя на чистую воду, не будет обвинений, окончательной ссоры, расставания — пока нет. Вместо этого — молчание, сдержанность, терпеливое наблюдение и запись. События определят фабулу. Персонажи готовы. Я ничего не буду выдумывать, только записывать. Буду наблюдать тебя за работой. Я тоже могу быть шпионом.
Я сидел на кровати, разинув рот, и смотрел в другой конец комнаты, словно человек, увидевший, как из стены выходит тень его отца. Я видел роман, который собирался написать. И видел опасности. Я буду по-прежнему получать деньги, хотя знаю их источник. Грейторекс знает, что я знаю. Из-за этого я уязвим, я даю ему власть над собой. Задуман ли этот роман как месть? В общем, нет, но ты развязала мне руки. Ты не спросила, хочу ли я быть в «Сластене», а я не спрошу тебя, хочешь ли ты быть в моей книге. Иэн Гамильтон как-то рассказал мне о писателе, который вставил в роман интимные подробности своей семейной жизни. Жена негодовала, читая об их половой жизни и скрупулезно воспроизведенных постельных разговорах. Она с ним развелась, и он вечно сожалел об этом, не в последнюю очередь потому, что она была очень богата. А здесь никаких препятствий. Могу делать все, что захочу. Но нельзя всю жизнь сидеть с разинутым ртом. Я быстро оделся, нашел свой блокнот и исписал его за два часа. Мне надо было только рассказать историю, как я ее видел, — от той минуты, когда ты вошла в мой кабинет в университете, до моей встречи с Грейторексом и дальше.
Наутро в нетерпении я вышел до завтрака и купил у приветливого киоскера три тетради. Бристоль все-таки приличное место, решил я. Я заказал кофе в номер и принялся за работу — делал заметки, выстраивал план, набросал три абзаца для пробы. Написал почти половину первой главы. Во второй половине дня почувствовал беспокойство. Еще через два часа, перечитав, с криком отбросил ручку и вскочил, опрокинул стул. Дьявол! Скучно, мертво. Измарал сорок страниц единым духом. Никакого сопротивления, никакой трудности, никакой энергии, ничего неожиданного, яркого, странного. Ни напора, ни тяги. Все, что я видел, слышал, сказал и сделал, выложено в рядок, как фасолины. Это была не просто повествовательная неумелость. В самом замысле сидел глубокий изъян, и даже это слово не передает того, что должно было бы выразить. Попросту, всё было неинтересно.
Я портил драгоценный подарок, чувствовал себя отвратительно. Когда стемнело, пошел пройтись по городу и раздумывал, надо ли все-таки отправить тебе письмо. Проблема во мне, решил я. Не думая, я изобразил себя типичным героем английского комического романа — бестолковым и почти умным, пассивным, серьезным, дотошно объясненным, упорно несмешным. «Сижу, занимаюсь своим делом, размышляю о поэзии шестнадцатого века, и тут, поверите ли, входит ко мне в кабинет красивая девушка и предлагает мне пенсион». Что я укрывал за этим фарсовым фасадом? Всю душевную боль, очевидно, которой я даже еще не коснулся.
Я дошел до Клифтонского подвесного моста, где, по рассказам, можно иногда увидеть будущего самоубийцу, знакомящегося с местностью, просчитывающего нырок. Я дошел до середины моста и остановился, чтобы поглядеть в черное ущелье. Я снова думал о том, как у нас было второй раз в постели. У тебя в комнате, наутро после «Белой башни». Помнишь? Я лег на спину — какая роскошь — и ты качалась надо мной. Танец блаженства. Ты смотрела на меня сверху, и я мог прочесть на твоем лице только удовольствие и пробуждение настоящего чувства. А теперь я знал то, что ты тогда знала, что должна была скрывать, я пытался вообразить себя на твоем месте — сразу на двух местах: любишь и… докладываешь. Как это — и здесь, и докладывать? И я понял. Так просто. Не я должен рассказывать эту историю. Ты. Ты должна докладывать мне. Мне надо отказаться от себя и влезть в твою шкуру. Мне надо трансформироваться, стать трансвеститом, втиснуться в твои юбки, твои туфли на каблуках, в твои трусики и носить твою глянцевую белую сумку на ремне через плечо. Надеть ее на себя. Потом заговорить, как ты. Настолько ли хорошо я тебя знал? Нет, конечно. Настолько ли я умелый чревовещатель? Был только один способ это проверить. Начать. Я вынул из кармана письмо к тебе, разорвал и бросил клочки в темное ущелье Эйвона. Потом сбежал с моста обратно, поймал такси и провел канун Нового года и часть следующего дня за другой тетрадью, пробуя твой голос. Потом поздно вечером расплатился с гостиницей и поехал на машине домой, к встревоженным родителям.
Помнишь нашу первую встречу после Рождества? Это было третьего или четвертого января, как обычно, в пятницу вечером. Ты, наверное, обратила внимание на то, что я захотел встретить тебя на вокзале. Может быть, ты почувствовала в этом что-то необычное. Я никакой актер и боялся, что не смогу вести себя с тобой естественно, что ты догадаешься. Поймешь, что я все знаю. Проще встретить тебя в толпе на платформе, чем в тихой квартире. Но когда пришел поезд, и в проплывающем окне я увидел, как красиво ты потянулась за сумкой наверху, а через минуту мы крепко обнялись, меня охватило такое желание, что всякая нужда в притворстве отпала. Мы поцеловались, и я понял, что будет легко. Что могу желать тебя и наблюдать за тобой. Одно другого не исключало. Наоборот, подпитывало. Через час мы легли, и ты была так мила и собственнически изобретательна, что я, несмотря на продолжающееся твое притворство, выражусь совсем просто — улетел. Я чуть не потерял сознание. Так это началось — то, что ты изящно назвала «дорвался до сладкого». И наслаждение обострялось тем, что я мог потом вернуться к машинке и описать эти минуты от твоего лица — или двуличия. Среди прочего — то, каким ты меня видишь или представляешь себе, любовника и клиента «Сластены». Задачей моей было увидеть себя через призму твоего сознания. И если я отозвался о себе лестно, то из-за милых слов, что ты мне говорила. Благодаря этой обратной проекции моя задача была еще интереснее твоей. Твои хозяева не требовали, чтобы ты выяснила, как сама выглядишь в моих глазах. Я учился делать то, что ты делаешь, и даже лучше — добавлял лишнюю складку в ткань обмана. И как же я этим увлекся!
Ознакомительная версия.
