— Я говорю: не пора ли нам, Лейда Игнатьевна?
— А?… Да, что ж… Я готова…
— Как говорила моя маманя: «На поезд лучше на час раньше прийти, чем на минуту позже».
Он последний раз погладил жестяное тавро на своем галстуке, пошел к двери в соседнюю комнату, засунул в щель голову и сказал по-английски:
— Фрэнк! Пора идти.
Лейда вздрогнула, застыла вполоборота к двери.
Со шляпой в руке, крадучись, улыбаясь, быстро шныряя глазами, невесть откуда взявшийся Фрэнк протиснулся мимо Мышеедова, встал на пороге.
Мощное туловище было спрятано под широким летним пиджаком, таинственные выпуклости вздымали ткань там и тут. Бумажник? кобура? фляжка виски? складки жира? наборы отмычек? Черные заостренные бачки сползали почти до самых углов растянутого в каменной улыбке рта. Он явно был припасен еще для первого варианта, для «сгрести в темном месте».
— Фрэнк будет нашим шофером, отвезет на Лонг-Айленд. По-русски он ни бум-бум, но Нью-Йорк знает как свои пять.
Шофер подходил вперевалку, и каждый шаг его сияющих кремовых башмаков словно бы крушил песочные замки ее надежд, расшвыривал карточные домики спасительных планов. Не переставая улыбаться, он извлек из внутренних недр пиджака маленький прибор с антенной, ловко очертил им Лейду в воздухе. Потом взял волосатой рукой за плечо, повернул, провел спереди и сзади.
— Так уж он натаскан, Лейда Игнатьевна, не обижайтесь. Пока не проверит человека на металл, не станет иметь с ним дела. Тем более с кем-то из Архива. Они теперь не столько оружия боятся, сколько этих «роландов» ваших.
Фрэнк удовлетворенно хмыкнул, спрятал детектор, кивнул. Мышеедов оглядел цепким взглядом номер, взял пепельницу с окурками, ушел с ней в ванную. Вышел под звук спускаемой воды, подхватил чемодан.
— Ну, двинули? Эх, большой путь, большие дела. Они зажали ее с двух сторон плечами, повели к дверям.
Отчаяние металось в мозгу раскаленным шариком, не давало сосредоточиться.
Коридор был пуст.
Лифт оказался совсем рядом.
Световой зайчик бежал по номерам этажей: четырнадцатый, тринадцатый, двенадцатый…
Мелодичный сигнал сыграл три ноты из мазурки Шопена. Зажегся треугольник, нацеленный вниз.
Пожилая чета в кабине лифта потеснилась, пропуская их внутрь, блеснула пластмассовыми улыбками. Франтоватый негр в углу скосил желтоватые белки, равнодушно отвернулся.
«Надо сейчас, сейчас, сейчас, — повторяла Лейда. — Пока люди кругом… Потом будет поздно…»
Каждый раз, когда кабина останавливалась, а затем проваливалась дальше вниз, отчаяние и страх распухали внутри тошнотворным комом. Пожилая чета вышла, ее место заняла семья с тремя детьми. Младшая девочка на руках отца перегнулась к матери и сказала строго и картаво:
— И запомни: никогда, никогда больше не смей говорить мне «нет».
Старшие дети завистливо хихикнули.
Негр извлек из кармана алой рубашки платок, вытер углы губ, полюбовался перстнями, маникюром. Судя по запаху марихуаны и духов, на вечер у него были большие планы. Отсутствующий взгляд скользнул по Лейде, по двум мужчинам справа и слева от нее. Все же ей показалось, что в глазах его что-то мелькнуло — недоумение? любопытство? Может, по лицу ее заметил, что что-то неладно. Она готова была уцепиться за любую надежду, но время утекало с катастрофической быстротой. И не было сил решиться на что-то.
Кабина опустилась в подвальный гараж.
Пассажиры один за другим вышли под бетонные своды. Лифт послал свой прощальный шопеновский привет, с шипением закрыл двери. Автомобильное безлюдье сверкающими рядами тянулось по восходящей спирали коридора.
— Насчет магазинов, — сказал Мышеедов, — думаю, Эмиль Сергеевич переборщил немного. Нет у нас времени на такую ерунду. Дело все-таки серьезное. Да и Фрэнка нельзя задерживать. Вы не волнуйтесь: в Москве в «Березке» теперь все то же самое можно купить. А в валюте вам отказа не будет.
Фрэнк переваливался чуть впереди, вертя на пальце связку ключей.
Сзади послышалось вежливое урчание мотора.
Лейда оглянулась.
Из открытого белого «мустанга» сверкнула красная рубашка. Негр приветливо помахал рукой.
Фрэнк шел прямо посередине проезда, не уступал дорогу.
Ни на что не надеясь, Лейда, незаметно для Мышеедова, отставила руку, оттопырила вверх большой палец.
Мышеедов расписывал проигрыватель, который он купил в «Березке» после последней заграничной командировки.
«Мустанг» придвинулся ближе, осторожно посигналил.
Фрэнк нехотя сдвинулся вправо.
Автомобиль поравнялся с ними, замедлил ход.
Негр улыбался, вопросительно оглядывая всех троих:
— Anybody wonna ride?
Фрэнк, не оборачиваясь, сделал жест рукой: проезжай, проваливай.
Черные пальцы в перстнях нежно пошатывали белый руль. Выпуклый яркий глаз смотрел настойчиво, зазывно мигал, обещал невесть что, рвался начать вечерние приключения хоть сейчас же. Чувство было такое, словно две трапеции сошлись на секунду в верхней точке размаха, позвали: прыгай.
— Я на одну минуту, — сказала Лейда.
Тон был такой спокойный, деловой, так не вязался ни с чем тревожным, неожиданным, что, как и в прежние времена, как и против таллинских шпиков, он сработал, дал ей выиграть необходимые три секунды.
Мышеедов застыл, приоткрыв рот, изогнувшись в сторону чемодана, и изумленно смотрел, как она сделала шаг в сторону и, не тратя времени на открывание дверцы, перевалилась через борт на заднее сиденье.
Взревел мотор, шины скребанули по бетону.
Ее прижало к мягкой спинке, тряхнуло на уступе.
Все же она успела высунуть голову и увидеть, как Фрэнк целится в них с колена, а Мышеедов поддает ногой снизу по его рукам.
От звука выстрела «мустанг» рванул еще быстрее.
Они чуть замедлили ход, выезжая на улицу, проскочили под желтый свет на Восьмую авеню и здесь понеслись, не обращая внимания на возмущенные сигналы справа и слева.
— Хэлло, беби, — прокричал негр. — Куда едем?
— Аэропорт Кеннеди, — крикнула Лейда. — Сто долларов. Это в придачу к той сотне, что вы уже заработали.
— You gotta deal!
Август, четвертый год после озарения, Нью-Хэмпшир
1
Ночной охранник поднял глаза от потрепанного томика «Жалоб Портного», взглянул на часы, потом на макушку горы, которую он про себя называл Апельсиновой. Во-первых, она была круглой и гладкой, во-вторых, первая дотягивалась по утрам до солнечных лучей и некоторое время гордо сияла оранжевым полукругом. Дымчатые стекла контрольной будки скрадывали все промежуточные стадии рассвета, поэтому утро наступало всегда неожиданно — будто его включали невидимым рубильником. Охранник был молод, собирался через год поступать в колледж, чтобы изучать что-нибудь связанное с литературой. Фокус превращения увиденной картины в тонкую строчку слов очень занимал его, и он упражнялся в нем любую свободную минуту. Если никакой новой картины не было перед глазами, он извлекал ее из памяти. Ночные дежурства не тяготили его.
Он вспомнил, что мать опять звонила вчера из Провиденса, просила выяснить, будут ли давать скидку близким родственникам служащих Архива. Надо будет задержаться после сдачи дежурства, зайти в административный отдел. Мать уверовала в проповедь «Подзащитных Христовых» давно, и деньги у нее были уже отложены, но долголетняя привычка экономить на каждом центе и тут держала ее цепко. Сам он еще не воспользовался положенной ему льготой. Его смущала краткость и банальность прожитого куска, бесцветность получавшегося рассказа. Литературные пристрастия требовали хоть какого-то сюжета.
Рыжий кот медленно перешел пустыню служебной автостоянки. В саду, укрывавшем заднюю часть Архива, у него были свои охотничьи тропы. Промежутки между железными прутьями ограды были как раз такой ширины, которая была нужна и удобна им, котам. Слева над деревьями выглядывал купол недавно законченного храма Воскресения. Он был пристроен почти вплотную к левому крылу, и в соединительной галерее планировалось установить в ближайшее время какие-то особо хитроумные ворота с защитными устройствами. Ночной охранник подумывал о том, чтобы перейти туда, подучиться заодно электронике.
Охранник зачитался сценой знакомства Портного с Обезьянкой и пропустил появление солнца на верхушке Апельсиновой. Он читал бы и дальше, но его отвлекло пение. Пение доносилось со стороны служебной дороги. Он увидел пеструю толпу человек в пятьдесят, которые, приплясывая pi размахивая руками, двигались в сторону Архива. Из дубовой рощи, покрывавшей западный склон, время от времени выпрыгивали новые фигурки и присоединялись к шествию. То и дело кто-нибудь припускал бегом, отрывался вперед, вызывая волну насмешливо-возмущенных криков. Потом пение и приплясывание возобновлялись. Одеты все были кое-как — наспех натянутые футболки, выбившиеся подолы рубашек, обрезанные джинсы с бахромой и с расстегнутой ширинкой. Но чаще всего мелькали треугольники пончо — любимый наряд таборян.
