Когда борешься с кем-то всю свою жизнь, знаешь, где у него слабые места. К этому моменту я воспользовалась оружием, которое должно было ее ранить.
— Как ты можешь говорить о своем хваленом умении ставить диагноз, если даже любимого человека не спасла?
Ее лицо неожиданно изменилось. Я впала в восторг и воспользовалась преимуществом.
— Так вот в чем все дело. Мне пришлось платить за это всю жизнь. Мало того, что я не знала отца, так я и имени его не знала, а все потому, что ты завалила самое главное свое дело.
— Ханна, ты не знаешь, о чем говоришь.
— Что, скажешь, я не права? Ты отправила его к всемогущему Андерсену, а он все профукал. Ты бы, мол, сделала лучше. Ты, наверное, так думаешь? Ты так самоуверенна, а когда доходит до дела, когда следует рассчитывать на себя…
— Ханна, замолчи! Ты понятия не имеешь…
— Ты могла бы его спасти, вот что ты думаешь. Верно? Ты бы заметила кровотечение, если бы он был твоим пациентом.
— Я его заметила.
Я так зашлась в своем гневе, что не сразу поняла, что она сказала.
— Ты… что?
— Ну, конечно, заметила. Я была возле него всю ночь. Я знала, что у него кровотечение. И допустила его. Знала, что он не захочет проснуться слепым.
Несколько минут я молчала. Стая попугаев пронеслась мимо и шумно устраивалась на ночевку. Я посмотрела им вслед — ярко-голубым, изумрудно-зеленым, алым — внезапно слезы затуманили зрение. Не стану говорить, что я ей сказала. Не уверена, что точно передам эти слова. Но под конец объявила, что изменю свою фамилию на Щарански.
Больше я с ней не вижусь. Мы даже не притворяемся. Озрен был прав: некоторые истории не имеют счастливого конца.
Я думала, что, оставшись одна, буду плыть по течению. Но если в моей жизни и было пустое место, то не больше того, что раньше. Она никогда меня не понимала, не понимала того, что я делаю и почему мне нравится моя работа. А это было для меня важным. Без этого наши разговоры были бессмысленны.
Помогло то, что я уехала из Сиднея. Полный разрыв. Проекты фонда Щарански находились в местах, о которых я раньше едва слышала, таких как Бурруп и Оэнпелли. Горнопромышленные компании собирались превратить великолепные естественные ландшафты и древние памятники культуры в гигантские ямы. Фонд оплатил исследования и помогал аборигенам, владельцам земельных участков, возбуждать дело против компаний.
В этих местах, которые писал мой отец, я быстро осознала, как сильно люблю свою страну. До той поры я этого и не подозревала. Я много лет изучала культуру наших иммигрантов и совершенно не занималась той, что была здесь изначально. Зубрила классический арабский, библейский иврит, но едва ли могла назвать пять из пятисот наречий аборигенов, на которых говорят у нас. Поэтому взяла быка за рога и стала пионером в новой области: принялась документировать и сохранять древнюю наскальную живопись аборигенов, пока урановые и бокситовые компании не превратили ее в пыль.
Поездки в отдаленные районы легкой прогулкой не назовешь. Часто приходилось брести пешком по страшной жаре с тяжелым рюкзаком за плечами. Иногда самое большее, что удавалось, — это выкорчевать мотыгой корни деревьев. Вряд ли кто посчитает это работой специалиста. Как ни удивительно, эти занятия пришлись мне по душе. Впервые в жизни я загорела. От кашемира и шелка отказалась в пользу удобного хаки, и однажды, устав от постоянно разваливавшейся прически, обрезала свои длинные волосы. Новая фамилия, новая внешность, новая жизнь. И очень большое расстояние от всего того, что напоминало мне об исчезнувшей испанской овце и рисунке пор на пергаменте.
Я уснула в грузовике по дороге к Джабиру. Вот как устала — даже ухабы нипочем! Сто километров тряски, да еще и стада кенгуру, выскакивающих в сумерках неизвестно откуда. Только успевай уворачиваться.
Но Джим ездил по таким дорогам с тех нор, как смог дотянуться до руля, поэтому до места мы добрались. Бучер поджарил целую баррамунду, выловленную в тот день. Он приготовил ее с сушеными джупи, маленькими кисло-сладкими ягодами. Племя мирарр их очень ценит. Я доедала последний сочный кусок рыбы, когда зазвонил телефон.
— Да, она здесь, — сказал Бучер и подал мне трубку.
— Доктор Щарански? Это Кит Лоуэри из ДИДТ.
— Простите, откуда?
— ДИДТ: департамент иностранных дел и торговли. До вас трудно дозвониться.
— Не спорю.
— Доктор Щарански, не могли бы вы приехать сюда, в Канберру, или в Сидней, если для вас это проще. Мы попали в непростую ситуацию. Слышали, что вы — человек, который может нам помочь.
— Через две-три недели, когда настанет сезон дождей, я так и так приеду в Сидней.
— Видите ли, нужно, чтобы вы прилетели к нам завтра.
— Мистер Лоуэри, моя работа в самом разгаре. Горнодобывающая компания дышит местным жителям в затылок, а до пещер через две недели будет не добраться. Поэтому я не могу сейчас отлучиться. Может, скажете, что случилось?
— Это не телефонный разговор, извините.
— Может, все это подстроили чертовы горняки? Я знаю некоторых подонков… Неужели они и вас впутали в свои делишки?
— Ничего подобного. Хотя мои коллеги и жалуются на то, что фонд Щарански отрицательно влияет на горные разработки, но Ближний Восток это не волнует. К вашей сегодняшней работе это отношения не имеет. Мы хотим поговорить с вами о том, чем вы занимались шесть лет назад в Европе.
Баррамунде в моем желудке стало вдруг неуютно.
— Вы имеете в виду Сара…
— Обсудим этот вопрос при личной встрече.
Ближний Восток. У меня забилось сердце.
— Вы сотрудничаете с Израилем?
— Доктор Щарански, повторяю: все при встрече. А теперь уточним: завтра вы полетите в Канберру или в Сидней?
Вид из окон офиса ДИДТ завораживает. Я дожидалась Кита Лоуэри в приемной на десятом этаже. Смотрела на яхты, скользившие по залитой солнцем воде, на наполненные ветром белые паруса. Казалось, что я в ложе оперного театра.
Интерьер тоже был хорош. Департаменту иностранных дел досталась часть национальной коллекции. На одной стене был холст Сиднея Нолана, «Нед Келли»; на противоположной стене — знаменитый Ровер Томас, «Встреча дорог».
Я любовалась яркой охрой на картине Ровера, когда позади меня встал Лоуэри.
— Жаль, что у нас здесь нет ни одной картины вашего отца. Блестящий художник. Вот в Канберре есть настоящий шедевр.
Лоуэри был высокий, широкоплечий мужчина со светлыми волосами и слегка помятым лицом серьезного игрока в регби. Неудивительно: регби — главный вид спорта в элитных частных школах, и большинство австралийцев занимается им, несмотря на все эгалитарные мифы.
— Спасибо за то, что приехали, доктор Щарански. Знаю, это было нелегко.
— Да уж. Странно, что из Лондона или Нью-Йорка в Сидней можно долететь за двадцать четыре часа, а вот из некоторых уголков Северных территорий добираешься вдвое дольше.
— В самом деле? Я там никогда не бывал.
Обычная история, подумала я. Возможно, побывал во всех музеях Флоренции, но не удосужился посетить Ноланджи и не видел человека-молнию.
— Обычно я работаю в Канберре, а этот офис снял специально для нашей встречи. Маргарет… вы ведь Маргарет? — Он обратился к девушке-секретарю. — Мы будем в кабинете мистера Кенсингтона. Постарайтесь, чтобы нас не беспокоили.
Мы миновали металлический детектор и прошли по коридору к угловому кабинету. Лоуэри набрал код, и дверь открылась. Мои глаза тут же обратились к окнам. Здешняя панорама оказалась еще роскошнее той, что в приемной, потому что она охватывала пространство от Ботанического сада до моста.
— Ваш приятель, мистер Кенсингтон, должно быть, дрянь порядочная, — сказала я, повернувшись к Лоуэри.
Поскольку меня захватил вид, то не заметила, что в комнате уже кто-то есть. Он сидел на диване, но сейчас вскочил, протянул руку.
— Шалом, Ханна.
Его волосы немного поредели, но он по-прежнему был загорелым, мускулистым, что всегда отличало его от моих коллег.
Я сделала шаг назад и спрятала руки за спиной.
— Что, даже не поздороваешься с приятелем? По-прежнему злишься на меня? Даже спустя шесть лет?
Я глянула на Лоуэри: что он знает об этом?
— Шесть лет? — переспросила я холодно. — Шесть лет ничто по сравнению с пятью сотнями лет. Что ты с ней сделал?
— Ничего. Я ничего с ней не делал.
Он чуть помедлил и подошел к красивому столу из хуонской сосны. Там стоял архивный ящик. Он открыл защелки.
— Посмотри сама.
Я подошла. Подняла крышку — она! Помедлила мгновение. У меня не было перчаток, футляра. Я не могла к ней прикоснуться. Но нужно было удостовериться. Так осторожно, как только могла, вынула ее из ящика и положила на стол. Развернула на иллюстрации «Сотворение мира». И вот она — разница между настоящим и фальшивым. Между знанием своего ремесла и незнанием.
