В общем произошло чудо. Хоть бы оно и продолжалось. Мне кажется, что я в приятном сне и скоро проснусь — и будет всё так безотрадно с ней, как в прошлом году. Извини, что так много пишу об этом, но это моя большая радость.
С квартирою пока что обстоит так: в гор. прокуратуре комнату присудили мне. Однако, каждый день могу ждать уплотнения.
Ничего, ничего сейчас не читаю. А так уж хотелось бы потонуть в хорошей книге. Книгу Сенеки — не читала, и наверное она очень интересна. Если достанешь — пришли, пожалуйста. О неизбежности смерти, пожалуй, думаю ежедневно. Эти мысли, как ни странно, дают мне жизнеустойчивость. Пока могу ходить, надо во всём находить хорошее. Трудновато это хорошее выискивать, слишком уж много паскудства, но тем ценнее и дороже оно. А жить, всё же, интересно. Мучительна моя работа. Сейчас она является трудом адским. И боюсь заболеть, теперь я всегда помню о смерти Степана. Эти два момента мешают мне чувствовать жизнь.
Скоро приедет к нам Миша с женой (мой брат) из Семипалатинска. Я уже послала ему вызов.
Будь же здорова, дорогая. Крепко тебя целую. Мура.
[Письмо Иды.]
15 декабря 1945 года. Киев.
Добрый вечер дорогая Ксюшенька!!!
Пока горит моя лампадка, спешу написать тебе письмо. Я болела эти три дня. Коротко, но мучительно (опять зубы). И вот сейчас на правах выздоравливающей сижу бездельничая у кратко-временно тёплой печки. За окном синее прозрачное небо, оканчивающееся бледной зелёно-жёлтой полоской, незыблемые чёрные силуэты домов, светлячки окон, гудки авто, серебряное кружево на деревьях, бегущие фиолетовые тени людей на снегу — вечерний, тихо рокочущий город. Я счастлива, как всегда, испытывая облегчение после мучительной зубной боли. Уже лечу их, испытывая мало удовольствия от этого. Не знаю, право, о чём писать. Жизнь всё та же. Бедность. Мама очень занята. До сих пор ещё на работе. Мечтаю о том дне, когда я самостоятельно стану на ноги. Немного зарабатывать, «халтурить» я начну с нового года, и то после окончания учёбы. Эти «общеобразовательные» всё время тормозят. Решаюсь и в последующие дни думаю стать отличницей, чтобы потом меньше иметь возни со всякими математиками. По специальным предметам делаю кое-какие успехи. В недавно законченном конкурсе получила оценку 5 за эскиз «Непобеждённые» (пленных моряков ведут по улицам Киева на расстрел). Чувствую, что могла бы дать больше, если бы искоренила лень. Трудно жить с нею. Буду бороться. Как хочется быть настоящим большим художником! Неужели это неисполнимо?
Как твоё здоровье? Настроение? Жизнь?
Каков облик сегодняшней Москвы? Я люблю её искристый снег на промёрзлых зубцах кремлёвских стен, люблю случайно оставшиеся деревянные домики, люблю морозные дороги и стройные плачущие берёзы Подмосковья. Это всё напоминает седую древнюю старину, любовь к которой прочно пустила корни в моём всегда увлекающемся сердце. Вековая, былинная, перезвонная матушка Москва-белокаменная. Если из меня когда-нибудь что-нибудь выйдет, я обязательно перенесу её из моего воображения на полотна.
Сейчас в классе мы проходим «Войну и мир». По просьбе учительницы прочитала в классе доклад по «Войне и миру». Называется «Московское общество» (Ростовы, Болконские, Безухов). Доклад неожиданно всем очень понравился. Учительница в восторге. Меня целую неделю вся школа хвалила: — «Собственное произведение… лаконично, ярко, красиво, импрессионистично». Если не чувствуешь в себе струнку тщеславия, становится очень неприятно от бесчисленных похвал. А особенно неприятно хвалить саму себя, что я и делаю сейчас, но мамулька просила: «Напиши Ксюше о своём докладе». Ей он очень понравился.
Будь здорова, дорогая Ксюшенька.
Самый горячий, верный поцелуй от мамы.
За окном кружатся снежинки. Лыжный костюм и коньки отпали, нет средств. Сонно мигает ласковый огонёк коптилки. Хочу спать.
Целую крепко-крепко. Спокойной ночи, Ксюшенька.
Твоя Ирина П—
[Письмо Иды. Без даты — ибо начало письма отсутствует.]
Боже мой, стоит мне только начать писать и я уже не знаю никаких границ. Мама гонит меня спать, я всё ещё очень слаба. Ксюшенька, я думаю, что я, всё-таки, когда-нибудь попаду в Москву. Моё стремление попасть к тебе, к стенам Троицко-Сергеевской лавры, в залы Третьяковской галереи возрастает с каждым днём. Может быть убегу в Москву во время зимних каникул. Как бы я хотела сделать это!
Спокойной ночи. Привет Алёнушке.
Целую крепко-крепко. Твоя бедная мазилка.
[Приписка Муры:]
Дорогая Ксюшенька! Нежно благодарю тебя за газеты. Беспокоит, что книгу Цвейга ещё не получили.
Много волнений перенесла из-за болезни Идуси. Так и неизвестен диагноз болезни. Надо сделать рентгенограмму лёгких. Болезнь её иссушила, она очень исхудала.
Родная моя, как трудно мне одной всюду поспевать и всех обслужить. Мама одряхлела (но характер не смягчился!!!). Отпала помощь Идочки, она была незначительна, но всё же что-то делала и она. А работа администратора такова, что требует целого дня. Всё так складывается, что надо искать другую работу.
Напиши мне, голубка, о своём здоровьи, об этом я тебя просила в предыдущих письмах.
Помнишь ли, дорогая, тот портфельчик, оставленный мной в Крыму, который ты прислала мне в Киев? Я его сберегла. Он напоминает о тех прекрасных днях, прекрасных во всех пониманиях. Тогда я ещё верила в своё будущее, а теперь впереди — старость, болезни.
Целую горячо. Будь здорова, родная. Пиши мне. Мура.
Книгу о Роллане — получила. Странно, что многие весьма культурные и приятные мне люди не понимают и не любят Роллана.
[Без даты. Предположительно — как и следующие несколько писем — отнесено мною к 1946 году, — хотя сверху Ксения (видимо, гораздо позже) пометила карандашом: «48», но я думаю, что это ошибка.]
Дорогая моя, родная! Поздравляю тебя с наступающими первомайскими праздниками. Наконец-то потеплело и у нас. Пробегая улицами, глаз на лету отмечает ажурную зелень плакучих ив, растущих в сквериках, синеву небес, и на некоторое время мысль остановится на невыполнимой мечте — выехать за город, в природу.
Мечусь, занятая делами, до ночи. Устаю по-старчески. Душевная тяжесть не проходит. Она вызвана многими обстоятельствами. Боюсь заболеть. Смерть Степана не выходит из головы. Что тогда будет с Идочкой, бабушкой. Если б ты только знала, родная, как мне трудно.
Напиши, дорогая, где ты работаешь? Никак не соберусь сфотографироваться. Хотела бы послать своё изображение, прошу и тебя сделать то же.
Будь здорова. Горячо тебя целую. Люблю тебя. Мура.
Спокойной ночи.
[Без даты. Сверху карандашная пометка Ксении: «Лето 48 г.», — но я, справившись о дате смерти Калинина, теперь уже совершенно определённо отношу это письмо к 46-му году.]
Очень давно уж не получала от тебя известий, дорогая! Здорова ли ты?
Сегодня, не переставая льются печальные мелодии — умер старый революционер, большевик Мих. Иван. Калинин.
День у меня, да и вообще эта неделя, точно кошмар. Опять нависла угроза выселения, а это равносильно катастрофе. Истрепала подмётки, бегая; доказываю, что у этого гражданина есть квартира, но он в моей теперешней был до войны поднанимателем и прикладывает все усилия к моему выселению. Шансов у меня так мало.
Печальные мелодии вызывают много воспоминаний… И каждый раз при соприкосновении со смертью осознаю, что эти немногие оставшиеся дни жизни надо проводить разумнее. Больше ценить то красивое, что попадается на пути (а красивого совсем мало, тем более надо вбирать его в себя), впитывать природу и т. д. Но основное, чему никогда не поздно научить себя, это — выработать в себе непроницаемость ко всему мерзкому с чем приходится сталкиваться…
Ида также меня безумно огорчила. Её оставили на второй год по общеобразовательным предметам. Может быть, дадут возможность осенью держать все экзамены с переводом в 11-й класс. Так у неё уже было в прошлом году. Во всяком случае, отдаляется моя мечта — дать ей законченное среднее специальное образование.
Да, жизнь сложилась неважно у меня. А завтра опять борьба за комнату, не хочется думать об этом сутяжничестве. Читала ли ты книгу Олдингтона «Все люди враги»? Если нет, достань её, чудесная книга.
Пиши мне, дорогая. Жду твоего письма. Крепко целую. Мура.
7/VII [Карандашная пометка Ксении «47», но по смыслу письмо относится к 46-му году. Интересно, что внизу письма другая карандашная пометка: «46»… Сейчас мне подумалось: если Ксеня умерла в 50-м году (соображения изложены в предисловии), то, может быть, эти карандашные годы проставлены рукой Оленьки — гораздо позже? — т. е. Оленька читала эти письма и пыталась их сортировать?..]
