Последний год своего срока Фелицианову и пришлось отбывать именно в таком лагере.
«Октябрьским» пугали еще на этапе. Это был образцово-показательный лагерь, где соблюдались все инструкции, повсюду царили чистота и порядок – в том смысле, в каком его понимает начальство.
Их выгрузили ночью за какой-то тихой сибирской станцией, построили в колонну, по нескольку раз, вечно сбиваясь то на тридцати восьми, то на ста сорока двух, пересчитали, как водится, предупредили: «Шаг влево, шаг вправо рассматривается как попытка к бегству, конвой стреляет без предупреждения», наконец повели.
Дорога была тяжелая, в гору, и какой-то старик, не справлявшийся с ритмом общего движения, все охал и просил невесть кого чуть помедленней, да кто ж его будет слушать. В конце концов старик споткнулся, но никто на него не обернулся – конвойные поднимут. Фелицианов не сразу понял, что произошло. Он услышал выстрел, и через несколько шагов колонну остановили.
Начальник конвоя затеял новую перекличку. По окончании два конвоира приволокли труп старика.
– Расстрелян при попытке к бегству, – доложил один.
Поворотившись к строю, начальник конвоя посулил:
– Так будет с каждым. Поняли? – Выбрал взглядом самых высоких – Фелицианова и могучего зека из крестьян. – А вы потащите труп до лагеря. И не отставать. Стреляем без предупреждения.
Сухонький на вид старичок оказался неимоверно тяжел. Несли его под мышки, надо было б вчетвером, но помощи тут ждать не от кого, так что давай, Фелицианов, жми что есть силы. Из груди трупа толчками выбрасывалась кровь, и тошнотворен ее запах, и как ни береглись носильщики, а все ж одежды их перемазались. И когда уже казалось – все, нет никаких сил и будь что будет, а дальше не пойдем, дорога кончилась.
Заключенных выстроили снова перед лагерными воротами. Опять перекличка. Опять начальник конвоя сбивается со счета, а собаки у охранников рвут поводок, привлеченные запахом крови на одежде Фелицианова и его напарника. А виноваты в том, что конвойные никак не могут сосчитать зеков, Фелицианов и его товарищ – надо было выкликать мертвого старика.
А лагерь-то ведь и в самом деле – образцово-показательный. Столбы, на которые натянута колючая проволока, окрашены ярко-голубой краской, ворота тоже голубые. Бараки поставлены в два ровных ряда, перед каждым – клумба с цветами, дорожки выметены и посыпаны песочком. Над воротами – транспарант: «Труд создал человека. Фридрих Энгельс».
И ни души. Мертвая тишина и мертвая чистота.
Этап выстроили на плацу на поверку.
Прием заключенных – долгая церемония. Ждали, когда вый дет начальник лагеря. Тот появился со свитой лишь через полчаса, прошел к трибуне, поднялся на нее с рупором и закатил долгую речь об искуплении вины перед трудовым народом. Фелицианову начальник показался чем-то знакомым, еще походка его, неожиданно быстрая для тяжеловатой фигуры, потом эта рыжая челка из-под фуражки… Начальник был молод и тянулся казаться важным и внушительным. Отдавал четкие приказания свитским, те сновали вокруг него, образуя облако пыли и суеты. Начали с того, что лагерный врач был отправлен к трупу застреленного старика – засвидетельствовать смерть. Только после этого принялись за перекличку. Фамилия, статья, срок.
На фамилии «Фелицианов» начальник вздрогнул, заставил повторить, посмотрел в сторону Георгия Андреевича, но сразу и забыл эту заминку, там уж до «Я» осталось всего человек шесть.
Столовая лагерная тоже сияла чистотой, порядком, но все это компенсировалось крайней скудостью пайка. Страна втянулась в индустриализацию, и нечего баловать отбросы социалистического общества.
С обеда колонну повели на работу – четыре километра в глубь тайги. Там рыли котлован для будущего металлургического комбината. Новых зеков разбили по бригадам, Фелицианов попал под начало бугра из уголовников, вид которого не предвещал ничего хорошего. Это был тощий, длинный и, как все кокаинисты, мертвецки-бледный парень с тонкими злыми губами и острым взглядом. Прозвище у бугра соответствующее – Гена Порошок. Он похаживал вдоль участка, вооруженный дрыном, и бодро покрикивал на землекопов:
– Давай-давай, пятилетке – ударный темп!
Лопата и тачка – новые инструменты филолога Фелицианова. Вроде нет никакой мудрости, и Георгий Андреевич с легким даже азартом принялся за работу. Но за полтора часа растер ладони в кровь, а до конца смены копать и копать. Он было остановился передохнуть и получил удар дрыном по голове.
– Не филонить, фраер! Тебя не на курорт прислали!
Одолевая боль, Фелицианов снова взялся за лопату. Так человек превращается в скотину бессловесную. Ему еще не раз предстоит тешить изувера с дрыном. К концу смены бугор оставил бригаду и стоял над одним только Георгием Андреевичем, не давая ни минуты передышки. Развлекался.
* * *
В бараке новеньких размещал по нарам староста, пожилой зек из «бывших» – он отделял политических от блатных, каждому указывал место на нарах. Дошла очередь до Фелицианова. Староста оглядел Георгия Андреевича цепким взглядом:
– Допрыгался! Что ж, каждому фрукту свое время.
И указал Фелицианову нары в углу для воров.
– Но я осужден по пятьдесят восьмой. Что вы делаете?
– А ты, сука, что со мной сделал? Не узнаешь? Штабс-капитан Щипцов.
– Простите, первый раз слышу. Рад познакомиться – Фелицианов Георгий Андреевич.
– Уже и имя сменил?
– Я никогда имени не менял. Вы что-то путаете…
– Я путаю?! Голубчик, я твою рожу до самого смертного часа помнить буду! «Пошли на Дон, пошли к Краснову», а сам сдал меня чекистам.
Тишина наступила в бараке. Фелицианов стоял в середине, как у позорного столба. Политические смотрели угрюмо, отчужденно и с некоторой брезгливостью. Уголовники – весело. Какой фраер попадал в их руки! И никто ведь не заступится. Мысль заработала бешено, но вхолостую. И вдруг догадка осветила весь мир вокруг.
– Господин Щипцов, а тот, кого вы имеете в виду, – это не Лисюцкий?
– Лисюцкий, Лисюцкий. Так ты имя свое вспомнил?
– Я прошел через его руки. На следствии. Мы действительно друг на друга похожи, он тогда этим воспользовался. Боюсь, что теперь это сходство мне и в лагере житья не даст.
Щипцов посмотрел на него иронически, ирония сменилась глубочайшим презрением.
– Извиваешься, червь! – И кивнул уголовникам: – На поток и разграбление.
И Фелицианов оказался на самом дне.
Место ему определили у параши, на нижних нарах под мужиком, страдавшим недержанием мочи. В ту же ночь Георгия Андреевича зверски избили. Отобрали все, швырнув какие-то ветхие штаны и бушлат и до дыр изношенные ботинки. Бригадир Гена, увидев утром разукрашенную синяками физиономию зека-оборванца, залился хохотом. И крепко ударил Фелицианова дрыном:
– Это тебе аванс!
Так и пошло: на работе Гена Порошок с дрыном, в бараке – малолетки, Георгия Андреевича паханы отдали им на растерзание. Разнузданные подростки опробовали на нем все формы издевательства, которые человек придумал для изведения себе подобного.
Длилась эта мука до ноябрьского этапа. В ноябре пришла колонна заключенных, переведенных сюда с Соловков, – людей угрюмых и молчаливых. Тот же обряд после смены: штабс-капитан Щипцов сортирует новых обитателей.
Фелицианов, обычно забивавшийся в угол, едва придя с работы, все же выглянул посмотреть, много ли баклаг пришло с этапом, предвидя девятый вал утихших было издевательств.
Зека, назвавшегося Смирновым, узнал не по лицу – по голосу.
– Илларион!
Тот посмотрел в сторону фелициановских нар, видно, тоже не узнает.
– Илларион, да это ж я, Фелицианов.
– Жо-орж?
– Ну да, Жорж Фелицианов.
Тут задумался Щипцов.
– Откуда вы знаете этого человека? – спросил он Смирнова.
– Да мы с ним в гимназии учились. Седьмая московская гимназия напротив Страстного монастыря.
– И его всегда звали Георгий Фелицианов?
– Странный вопрос. Разумеется, всегда.
