В минуту отдыха – впрочем, таких минут у Воронкова, почитай, и не было, разве что перед сном, – так вот в такую минуту, смеживая веки перед провалом в черноту без сновидений, он вспоминал, как досадовал на судьбу, в насмешку отправившую его после погранучилища вместо священных границ СССР охранять бандитов и контрреволюционеров. Оказалось, то была не насмешка, а добрая улыбка. Вместо мертвой скуки какой-нибудь глухой заставы ему довелось возводить первенец первой пятилетки. Так в газетах называли его стройку.
Он чувствовал себя тем самым новым человеком социализма, довольно размытую мечту о котором когда-то развернул перед его бурным воображением школьный учитель. И даже хорошо, что Георгий Андреевич никак не конкретизировал ту мечту, полагая, что осуществится она, дай бог, через три-четыре поколения. Такой взрослый человек – и такой наивный! Нет, Георгий Андреевич, я уже человек великого будущего! Машина социализма. Без нытья и прочей лирики. Моей воле подчиняются три тысячи человек. Воле, а не капризу, потому что моя воля – это воля революционных масс, свернувших шею нэпу и прочим пережиткам буржуазного мира и смело бросившихся по слову партии на строительство гиганта социалистической индустрии. На этом гордом утверждении Воронков намертво засыпал.
Утром было уже не до фантазий. Человек-машина социализма включался в работу, как электромотор от рубильника. В хлопотах он просто-напросто забыл, что с сентябрьским этапом в лагере появился некто Фелицианов, хотя тогда после приема новой колонны решил проверить, какое он имеет отношение к его учителю. Фамилия все-таки редкая. А вчера этот Фелицианов мелькнул в рапорте начальника участка – саботирует, контра.
* * *
Кабинет начальника – не то что у Шелуханова в уральском лагпункте. Никаких излишеств. Столы буквой «т», местного изготовления грубоватые стулья, непременный Ленин с одной стены щурится на столь же непременного Дзержинского на другой, и портрет Сталина над головой хозяина. И повсюду какие-то схемы, графики, карта объектов, вымпелы, флажки. И, разумеется, плакаты – с этим хамским повелительным наклонением – «Даешь!». Пятилетку в четыре года, ударные темпы труда, комбинат – социализму – все им подай!
Начальник листал бумаги, скрепленные в канцелярской папке, и глаз на вошедшего не поднял. Фелицианов прекрасно знал эту манеру давления на заключенных, но сейчас ему было все равно. Скорее бы.
– Фелицианов Георгий Андреевич, тысяча восемьсот девяностого года, уроженец Москвы, осужден за каэрде сроком на пять лет. Характеризуется отрицательно, на путь исправления не вступил. Систематически не выполняет норм выработки, – пробубнил хозяин кабинета и только тогда оторвался от бумаг и стал внимательно рассматривать лысого старика в бушлате, которому никак не дашь его неполных сорока лет. Пристально посмотрел на этого Фелицианова и не нашел ничего общего с Футуристом – прозвище молодой и пылкий словесник схлопотал от учеников в первый же день. Тот был до наивности открытый, а легкая усмешка едва-едва укрывала его уязвимость. Сейчас же перед начальником стоял замученный доходяга, весь какой-то бесцветный, блеклый, из тех, что уже и к смерти почти безразличен. Еще немного, и будет тенью бродить по помойкам или сдохнет под забором. Лагерная пыль!
Нет, ничего не угадывалось. И он уже пожалел, что вызвал к себе этого Фелицианова. Конечно, не настоящий, а какой-нибудь дальний родственник или просто тезка и однофамилец – надо бы оформить приговор суда, и дело с концом. Но на всякий случай спросил:
– А скажите, заключенный Фелицианов, где вы были в девятнадцатом году?
– В девятнадцатом году я работал в единой трудовой школе номер один города Овидиополя, в бывшей мужской гимназии.
– Так, значит, это вы?
– Что значит?
– Значит, это вы у меня были учителем. Только вы очень изменились.
«Изменишься тут у вас!»
Да, теперь и Георгий Андреевич узнал своего тюремщика. Это был Алексей Воронков, выпускник школы № 1 города Овидиополя. Гордость учителя Фелицианова. Идеальный претендент на звание человека будущего, тот самый синтез плоти и духа, о котором грезил когда-то Георгий Андреевич и проповедовал со всех доступных ему трибун.
«Вырастил!»
Впрочем, сил на какие бы то ни было эмоции у Фелицианова не осталось, и взгляд его на бывшего любимца остался тусклым и безразличным.
Воронков – впервые за свою карьеру – позволил себе сжалиться над заключенным. Собственно, тут, скорее, не жалость, а любопытство сыграло свою роль. С доходяги что возьмешь? А ему разговор был нужен с учителем. Как он дошел до жизни такой? Дошел! Вот ведь слово какое коварное. Как ни крути, а разговора не получится – надо накормить. Как в сказке: накорми, напои, спать уложи, а потом и спрашивай. Что ж, так и поступим.
И вот первое нарушение правил. Вместо допроса и суда Воронков отправил заключенного Фелицианова в лазарет. На неделю.
Лазарет – такой же барак, как и все прочие. Только вместо нар – кровати с панцирной сеткой, матрасом и простынями. Больных, кроме Фелицианова, ни одного: лазарет построен на случай прокурорских проверок из Москвы и эпидемий; простуженных лечат таблеткой аспирина, больных цингой и дистрофиков – отваром кедровой хвои.
Лагерный доктор, угрюмый человек из той породы, что вечно всем недовольны, осмотрел Георгия Андреевича, ни слова не произнес, ушел в ординаторскую.
Из-за фанерной перегородки донеслось:
– Дался ему этот доходяга. Видно же – не жилец! Только статистику портить. – И все же распорядился: – Вколешь ему В-прим.
Кормили Фелицианова по норме красноармейца-охранника, скудной на свободе, а для измученного зека – разве что не ресторан: три раза, утром пшенка на воде, жидковатые, но щи и та же пшенка с кусочком жареной рыбы на обед, на ужин чай с кусочком сахару.
С Георгием Андреевичем в лазарете случилось нечто вроде летаргии – всю неделю, что он там пробыл, проспал. Неделя эта как бы сплющилась в одни сутки, и, когда Фелицианова вновь повели в кабинет Воронкова, он только дивился тому, что весь барак лагерного управления был разукрашен кедровыми ветвями и весь пропах острой и свежей хвоей: зек-доходяга проспал наступление 1929 года.
* * *
Нельзя сказать, чтобы внешний вид заключенного после лечебного курса отличался от того, что был неделю назад. Разве что взгляд стал более осмыслен, и в нем теперь угадывалось отдаленное сходство с Футуристом.
Начальник лагеря был убежден, что под его бдительным оком находятся исключительно враги молодой Советской республики, белогвардейцы, шпионы и диверсанты, что, раз Советский Союз в кольце буржуазных государств, борьба с ними будет нескончаема, на то и создано славное ОГПУ, чтобы отсекать головы гидры контрреволюции быстро и беспощадно. Никаким уверениям и клятвам заключенных в том, что они сидят ни за что, Алексей Воронков не верил. Зря у нас не сажают. Органы работают четко, хладнокровно и тщательно, и, хотя сердце подсказывало ему, что вряд ли кроткий интеллигент способен ввязаться в заговор и уж тем более закладывать динамит на крупном заводе, укрощал он трепет сердца холодной логикой пролетарской борьбы. Значит, нашел какую-то другую форму сопротивления, знаем мы этих господинчиков в пенсне и седыми бородками и с камнем за пазухой! Они способны на любую пакость, только чтобы совершать ее не своими руками. Подстрекатели.
Но как среди отъявленных врагов оказался Георгий Андреевич? Он же сам их учил любви и к простому народу, и к революции, верил в ее правое дело… Как вдохновенно горели его глаза, когда он в нищую, голодную пору разрухи возвещал: «Ребята, будущее за вами!» И щедрой рукой раздавал это светлое будущее, заодно вбивая в их тупые мозги утопические мечты предков о звезде пленительного счастья. «Она возгорелась наконец, и возгорелась над вашими головами!» – вещал тогда Фелицианов. Нет, не может такой человек сознательно идти против советской власти. Хотя, хотя… Был же момент, перед самым отъездом учителя из города, он был арестован, эта новость потрясла тогда весь Овидиополь. А через неделю Фелицианова выпустили, но Ложечников всегда приводил этот факт как прямое опровержение обывательских слухов и доказательство тому, что в ЧК не звери: вот же ведь – разобрались и отпустили человека. Что ж получается, в горячую пору борьбы с бандитизмом и контрреволюции разобрались, а теперь оказалось, что Никодим Ложечников проявил мелкобуржуазную мягкотелость и отпустил врага? Такого быть не могло. Никодим в сознании Воронкова заменял и Маркса, и Ленина, и всех вождей революции, вместе взятых. Он ошибиться не мог. Однако ж в деле Фелицианова, несмотря на небольшой срок, – особая отметка: использовать на самых тяжелых работах. Да еще лишение права переписки. Эта мера применяется уж к беспредельно отъявленным. Но чтоб Фелицианов?! И мало того что враг – он и в лагере не думает исправляться и откровенно саботирует. А в беседе с заключенными Смирновым, Елагиным допускал клеветнические измышления по поводу условий содержания в лагере. И позволял себе другие намеки явно контрреволюционной направленности. Это никак не укладывалось в голове ученика.
