Ознакомительная версия.
Итак, мне сказали на понятном родном языке; главная моя неудача, причина всех проблем — я не создала прочный домашний очаг, который подарил бы моему мужу ощущение равновесия. Я сомневалась, что Скотта в принципе можно уравновесить, но оставила эту мысль при себе.
— Да. — Доктор Форел поднялся на ноги. — Мы довольны.
— Что ж, поскольку я уже в совершенстве овладела шаффлбордом и сплела больше корзин, чем саранчи в Египте, мне можно вернуться домой?
Он улыбнулся, будто я задала очень чудной вопрос.
— Еще нет. Но вы можете больше не вести дневник. И не плести корзины. — Он собрался было поклониться, но передумал. — Я бы хотел, однако, поднять вопрос, над которым, если пожелаете, вы можете поразмышлять в дневнике перед нашей следующей встречей. В чем состоит долг жены перед мужем в философском смысле? Вы человек поистине высокого интеллекта, мне было бы интересно узнать ваше мнение.
Долг женщины в браке.
Тонкости, как женщине следует выполнять свой долг перед мужем, будут зависеть от многих обстоятельств. Каково общественное положение супругов? Чем занимается муж? Есть ли у пары дети? Есть ли у семьи деньги? Что представляет собой муж? Он независим? Несамостоятелен? Требователен?
Женщине необходимо вдумчиво и тщательно оценить ситуацию, прежде чем она поймет, как полагается выполнять свою роль — роль жены. Когда осознает, что от нее требуется, она должна стремиться предвидеть желания мужа во всех вопросах. Основным ее занятием должно стать создание стабильной семьи и уютного дома, как бы это ни выражалось в индивидуальных обстоятельствах.
Природа создала различные роли для мужских и женских особей, и в случае с высшими существами, людьми, в этих ролях присутствует и моральная составляющая. Так как большинство женщин полностью обеспечиваются своими мужьями, они обязаны в ответ предоставить супругу столь же надежную поддержку. Это сотрудничество, и такое устройство — единственно верное.
Закончив сочинение, я подумала: «Должно сработать» — и представила его доктору Форелу с напускной, но, видимо, убедительной искренностью. Они со Скоттом согласились, что теперь, спустя шестнадцать месяцев, мне наконец пора домой. Если бы мое перевоспитание действительно увенчалось успехом, на этом бы все и закончилось. А так — худшее ожидало меня впереди.
Не желая дышать отравленным европейским воздухом по крайней мере, для нас он точно стал ядовит, мы переехали в прелестный домик в Монтгомери, где моя семья могла помочь мне постепенно вернуться в реальный мир.
За одиннадцать лет моего отсутствия здесь изменилось немногое, но для меня все казалось в новинку. Изменилась я сама. Сбросить оковы «Пранжена» было моим величайшим желанием, однако теперь, подобно освобожденному рабу, я не понимала, как существовать в этом тихом, спокойном, безграничном мире, как быть матерью своей настороженной дочери и женой хоть какому-то мужчине, тем более наблюдательному и необыкновенному Скотту. Когда он оставил нас со Скотти на шесть недель, потому что ему неожиданно предложили проект в Голливуде на студии «Метро Голдвин Майер», мое настроение и моя уверенность пошатнулись, как корабль в шторм, и меня одолели страх и тошнота. Мне запретили возвращаться в балет — а я настолько утратила форму, что соблазн в любом случае был невелик, и чтобы найти равновесие, я писала, писала и писала: очерки, рассказы, письма друзьям, статью для журнала «Эсквайр» и начало книги.
Когда приехала в сентябре, застала отца больным. Весной он подхватил тяжелую форму гриппа, а летом слег с воспалением легких, которое подкосило его еще сильнее. В Алабаме он считался местной легендой — все еще при должности в свои семьдесят три, крепкий законник и оплот морали всего штата. Но его тело просто не поспевало за несгибаемым разумом, и в ноябре, когда Скотт все еще находился в Голливуде, отец скончался.
Под конец смотрелся лишь бледной тенью себя, но все еще оставался моим папой.
— Не понимаю, почему ты не разведешься с этим мальчишкой, — это его почти последние слова, сказанные мне.
— Что это у тебя на шее? — спросил Скотт. — Укус? Вернемся в дом?
Стоял февраль 1932 года, и мы сидели на веранде высокого розового дома — санатория «Дон Сезар» в Тампе, штат Флорида. Мы решили «выбраться на залив», устроить небольшие каникулы только для нас двоих. Скотт ненавидел спокойствие и безмятежность Монтгомери. Через два месяца после возвращения из Голливуда он готов был на стенку лезть. Не помогало и то, что мама и Марджори постоянно маячили рядом с нашей маленькой семьей. Было ясно, что скоро придется снова переезжать.
Здесь, на веранде, он расписывал новый план своего романа. Изначально замышлял историю о человеке, убившем свою мать, теперь же это будет повествование о психиатре, который влюбился в одну из своих пациенток, несчастную женщину в клинике для душевнобольных. Действие истории, как он и задумывал изначально, будет происходить в Европе, он включит в роман места, где мы были, людей, с которыми встречались, и все то, что узнал, помогая доктору Форелу бороться с моим недугом.
— Ты ведь не возражаешь, дорогая?
И тут он заметил пятно.
Я прикоснулась рукой к шее и почувствовала, что кожа стала бугристой. Мои пальцы слишком хорошо знали это ощущение. Я опустила дрожащую ладонь.
— Экзема.
— Откуда она взялась? У тебя проблемы? На вид все в порядке.
Я пожала плечами, не доверяя своему голосу. Я так старалась удержать равновесие, не перевозбуждаться, правильно питаться. Тоже думала, что все более или менее в порядке.
«В порядке, в порядке, в порядке. Не о чем беспокоиться. Не волнуйся! Не чешись! Думай о пальмах, смотри на воду… разве здесь не чудесно? Хорошее место, хорошая поездка, хороший муж, который привез меня сюда…»
Через несколько дней появилось новое пятно, а первое разрослось. Что-то шло не так. Мое состояние было куда хуже, чем казалось мне. Моя уверенность растаяла как дым.
— Део, мне надо вернуться домой. Нужно к врачу, пока все не стало хуже.
Теперь голос у меня дрожал так же отчаянно, как руки.
Доктор рекомендовал стационарное лечение в клинике Фиппса при госпитале имени Джона Хопкинса. Какое-то время подальше от тех, кто может меня расстроить — Скотт решил, что речь о маме, — и со мной снова все будет в порядке.
Моим куратором стал угрюмый, застегнутый на все пуговицы доктор Адольф Мейер, воплощение закостенелого немецкого господина. На первичном осмотре он тыкал в мою экзему, хмурился, прищуривался, оглядывал меня, приговаривая с сильным акцентом: «Что это у нас здесь?»
Я в ответ хмурилась, щурилась и упрямо молчала.
Его помощница, доктор Милдред Сквайре, была просто даром небес. В отличие от своих коллег-мужчин она порхала по уродливой лечебнице, как редкая бабочка, каким-то образом ухитряясь не замараться местным убожеством. Она была моей Сарой Мерфи в белом халате и очках, Милдред расточала вокруг себя мудрость и заботу, помогала подняться над позорными процедурами — очисткой кишечника, ступором после успокоительного — и сохранить человечность, пусть и незаметно для окружающих. Я любила ее.
Чтобы исправить себя, я писала о себе. Не совсем о себе, а о своем двойнике, о двойнике Скотта, о драмах их жизни, о ее борьбе за то, чтобы заниматься балетом и быть женой популярного писателя одновременно, и о нервном срыве, к которому привели эти потуги. Чем больше писала, тем меньше зудела кожа. В какой-то момент я почти забыла об экземе, и она начала проходить.
Я провалилась в пучину своего воображения, неделями не выныривая на поверхность. Я назвала своего не-Скотта в честь главного героя его первого романа — Эмори Блейн. Для меня это было чем-то вроде поклона, публичное заявление, что я прошла обучение в школе Фицджеральда и предана своему учителю. Как и Скотт в романе «По ту сторону рая», как Хемингуэй в «И восходит солнце», я населила свою книгу вымышленными персонажами, но, как мне казалось, смогла точно отразить нашу жизнь и наше общество. Я пыталась объединить искусство модерна с современной прозой, рисуя словами яркие, изломанные образы, которые должны были породить нужный мне отклик. Когда рукопись была закончена, я попросила служанку найти кого-нибудь, кто мог бы отпечатать текст на машинке.
— В двух экземплярах, — велела я девушке, передавая ей исписанные листы. — Огромное спасибо.
Однажды доктор Сквайре зашла ко мне в палату и, увидев напечатанную и сшитую рукопись, удивилась:
— Вы же еще не закончили книгу…
Стопка листов прекрасно смотрелась на моем столе, самим своим существованием доказывая, что я не была в этой жизни всего лишь обузой.
Ознакомительная версия.
