— Да, вы умеете задавать вопросы.
— Ага, и просто удивительно, какие ответы можно получить, задав их.
— В любом случае, мне-то нечего беспокоиться о генеративности. Я же вам сказала: я на стадии «интимность — изоляция».
— Ну и как оно вам?
— Что до интимности, тут мои успехи сомнительны.
— А как насчет изоляции?
— Я так понимаю, что доктор Эриксон считает «интимность» и «изоляцию» полярными противоположностями. Так что если ты не преуспел в одном, значит, в другом результаты у тебя должны быть приличные.
— И как? Приличные?
— Ну, разве что на уровне романтических мечтаний. Пока я не прочитала доктора Эриксона, я не понимала, что является для меня «целью развития», — сказала она и снова рассмеялась. — По-моему, я ее не достигла.
— Так какая же у вас цель развития?
— Я полагаю, скромные стабильные отношения с мужчиной и удовлетворение всех его гадских потребностей.
— И когда у вас это было в последний раз?
— Семь лет назад. Нет, это не было космическим провалом. Я не могу объективно судить о том, насколько мне следует жалеть себя в данном случае. Я не считаю, как другие люди, свое существование настоящим. Мне кажется, что все это игра.
— Так и есть.
— И все-таки во мне отсутствует какое-то звено, нечто базовое, фундаментальное, что есть в других людях. Моя жизнь никогда не казалась мне реальной.
— Я хотел бы увидеть вас снова, — сказал Шаббат.
— Итак, вы все-таки заигрываете со мной. Я подозревала, но не могла поверить. Вас всегда привлекают ущербные женщины?
— Я никогда не знал, что бывают другие.
— Ущербная — это даже хуже, чем чокнутая, правда?
— Думаю, что ущербной вы прозвали себя сами.
— Да какая разница! Вы вообще рискуете, разговаривая со мной. В школе меня называли «стукнутая».
— Стукнутая?
— Ну, вроде придурковатая. Спросите у господина Кестермана, моего учителя математики. Он вам скажет. Всегда приходила с урока по кулинарии вся в муке.
— Я никогда не спал с женщиной, которая пыталась покончить с собой.
— Так попробуйте с женой.
— Это значило бы быть слишком стукнутым.
Теперь она смеялась лукавым смехом, очаровательно и удивленно. Чудесная девушка, и какой бы юной она ни казалась, но эмоциональностью была наделена вовсе не девической. Авантюрный склад ума в сочетании с драгоценной интуицией, которую не смогли уничтожить даже страдания. Мэдлин производила впечатление способной и восприимчивой первоклассницы, постигающей алфавит в школе, где вместо букваря — Книга Экклезиаста: жизнь — тщета, страшный эксперимент, поставленный на людях, но сейчас важно не это, а научиться читать. Насколько шатко ее самообладание, было очень хорошо заметно. Нет, ее стержень — не самообладание и не другие всем заметные черты. Возможно, это ее способность к суждениям отстраненным, к ней самой вроде бы не относящимся, которая и привлекала его в ней. Ей отказано в большой груди и лице взрослой женщины, но взамен дан эротичный ум, — или, по крайней мере, таким он казался чуткому ко всем раздражителям Шаббату. Чувственность, которой дышали все ее рассуждения, возродила его надежды на эрекцию.
— Переспать со мной для вас было бы все равно что переспать с трупом? — спросила она его. — Или с привидением? С воскресшей покойницей?
— Нет. С человеком, который дошел до самого последнего шага.
— Впадая в подростковый романтизм, вы выглядите полным придурком, — сказала Мэдлин.
— Мне случалось выглядеть придурком. Так что? Откуда у вас столько горечи и обиды в вашем-то возрасте?
— Ах да, мои прошлые обиды.
— На что?
— Я не знаю.
— Да знаете.
— Любите докопаться до сути, верно, мистер Шаббат? На что я обижена? Все эти годы я работала, строила планы. И все это оказалось… не знаю.
— Пошли ко мне в машину.
Она серьезно взвесила его предложение, прежде чем ответить:
— За литр водки.
— За пол-литра, — сказал он.
— В обмен на сексуальные услуги? Литр.
— Ноль семьдесят пять.
— Литр.
— Достану.
— Давайте.
Шаббат бросился на стоянку, в каком-то угаре проехал три мили до Ашера, нашел винный магазин, купил две литровых бутылки «Столичной» и поехал назад на стоянку, где должна была ждать его Мэдлин. Он обернулся за двенадцать минут, но ее там не было. Ее не было среди куривших около Особняка, не было в холле, где играли в карты две пожилые дамы, не было в гостиной, где привычная к побоям девушка Уэлсли упорно подбирала новую песню, и, пройдя обратно весь их путь от Особняка до Родерик-Хауса, он ее не встретил. Итак, он был один, во мраке чудесной осенней ночи, с коричневым пакетом под мышкой — два литра русской водки высшего качества. Его обманула женщина, которой он имел все основания доверять. Сзади к нему подошел охранник — очень крупный чернокожий в голубой форме офицера охраны — и вежливо поинтересовался, что он тут делает. Не удовлетворившись ответом, офицер вызвал по рации еще двоих, и хотя физически Шаббата никто не тронул, поскольку он не оказал никакого сопротивления, но самый молодой и бдительный охранник, провожая его до машины, позволил себе несколько оскорблений в его адрес. При свете фонарика они проверили его права и регистрацию, записали его имя и номер удостоверения, потребовали ключи и сели в машину, двое сзади — с Шаббатом и его «Столичной», и один — на переднее сиденье, чтобы вывести машину с территории. Миссис Шаббат будет подвергнута допросу перед отбоем, а утром первым делом подадут рапорт на имя главного врача (который, так совпало, был и лечащим врачом Розеанны). Если решат, что жена подговорила Шаббата привезти ей алкоголь, ее вышвырнут отсюда немедленно.
Он добрался до Мадамаска-Фолс около часа ночи, совершенно измученный. И все-таки поехал к озеру, потом по Фокс-Ран-Кроссинг, мимо гостиницы, наверх, где на холме, в новом доме с видом на озеро, просторном и богатом, как и полагается дому на горе, жили Баличи. Дом был воплощением мечты Матижи — дом для большой семьи, дом-страна. Мечта уходила своими корнями в начальную школу, где им давали задание написать о своих родителях и честно, как положено пионеру, рассказать учителю о своем отношении к общественному строю. Матижа даже пригласил кузнеца из Югославии, мастера с далматского побережья, и тот шесть месяцев жил в пристройке к гостинице и работал в кузнице недалеко от Блэкуолла, ковал там перила для просторной веранды с видом на закат, который показывали по вечерам над западной частью озера, а также перила для широкой центральной лестницы, тянувшейся, извиваясь, к куполу потолка, и филигранные въездные ворота, — их можно было открывать, не выходя из дома, при помощи электроники. Железная люстра прибыла морем из Сплита. Брат Матижи, подрядчик, купил ее у цыган — торговцев всякой антикварной чепухой. Цепь, выкованная для люстры приезжим кузнецом, угрожающе свешивалась на два этажа с небесно-голубого купола в фойе, обе створки двойной двери красного дерева украшали витражи. В дверь можно было въехать на запряженной лошадью коляске по мраморному полу (Матижа специально ездил в Вермонт осматривать каменоломни). Шаббату показалось, — в тот день, когда Матижа повез Сильвию смотреть достопримечательности, а Дренка забавлялась с ним на кровати племянницы в ее лифе и широкой юбке, — что в этом доме нет двух комнат, которые находились бы на одном уровне. Чтобы попасть в комнату, надо было подняться или спуститься на три, четыре или пять отполированных, широких ступенек. И еще под лестницами стояли резные фигурки королей на пьедесталах. Бостонский торговец антиквариатом нашел их в Вене — семнадцать средневековых королей, которые, все вместе, обезглавили не меньше подданных, чем Матижа цыплят для своего знаменитого паприкаша с лапшой. В доме было шесть кроватей, все с латунным каркасом. Розовые мраморные джакузи могли бы вместить по шесть человек. В модернистской кухне с суперсовременным островком для готовки в самом центре можно было усадить шестнадцать человек. Никто, однако, не пользовался джакузи и не сидел в гостиной. Баличи спали на кровати, на которой можно было заполучить клаустрофобию, а готовую еду поздно вечером приносили из гостиницы и ели перед телевизором, установленным на четырех пустых коробках из-под яиц в убогой комнатке, похожей на комнаты в рабочих кварталах времен Тито.
Матижа боялся, как бы его благосостояние не вызвало зависти у постояльцев или у кого-нибудь из штата гостиницы, поэтому дом нарочно построили за треугольным участком, засаженным елями, старыми, как все хвойные в Новой Англии. Ели, избежавшие карающего топора колонизаторов, стояли строем, торжественно устремив верхушки в небеса, и напоминали гордые мачты какой-нибудь шхуны. А крыша дома стоимостью в миллион долларов, плода прихотливой иммигрантской фантазии Матижи, казалось, тянется во все стороны, но только не вверх. Странно. Скромный, умеренный, бережливый иностранец, живущий не только плодами своего тяжелого труда, но и выбросами субсидий в восьмидесятых, возводит себе дворец, дом — полную чашу, величавый, как он это понимает, символ своего личного триумфа над товарищем Тито, а необузданный любовник его жены, этот коренной американец, этот благополучный боров, живет в четырехкомнатной коробке без фундамента, построенной в 1920-х. Это довольно приятный домик, но лишь благодаря изобретательности Розеанны с ее кисточкой, швейной машинкой, молотком и гвоздями он больше не похож на тот сырой ужасный сарай, каким был в середине шестидесятых, когда Розеанне пришла блестящая идея одомашнить Шаббата. Дом и очаг. Леса, ручьи, снег зимой, вешние воды. Весна в Новой Англии — одно из самых действенных восстанавливающих силы средств, известных человечеству. Розеанна построила свою мечту на природе холмистого севера и на ребенке. Семья. Мать, отец, лыжи для зимних прогулок и дети, ватага здоровых, веселых, горластых детей, которые носятся повсюду, и возможно, просто благодаря здешнему чистому воздуху и мудрости самой жизни не вырастут такими, как их ушибленные дурным воспитанием, неправильно сформировавшиеся родители. Одомашнивание по-деревенски, древняя мечта горожанина о сельской жизни, лозунг «Живи свободным или умри» на автомобилях «вольво», — играя по этим простым правилам, она надеялась не только прогнать наконец призрак своего отца, но и заставить Шаббата освободиться от призрака Никки. Не удивительно, что Розеанна, пребывая в такой эйфории, не смогла удержаться на плаву.
