Произнося этот текст, я смотрю на ее плечо. И вдруг вижу, что оно покрывается гусиной кожей.
— Молчи, — просит она. — Пожалуйста, больше ни слова.
— Это так страшно?
— Да, страшно. Ты как будто попал мне в сердце. Я не хочу сейчас вспоминать об этом. Мне показалось, что Аня и Брур здесь, в комнате…
— Прости, — прошу я.
— Тебе не за что извиняться.
— Но пойми, после этого вся симфония — одно примирение.
— Я не хочу больше слышать о ней!
— Но ты должна дослушать до конца! — настаиваю я.
И теперь, много лет спустя, я так и не знаю, я ли, продолжая рассказывать о названиях последних частей симфонии, уже добрых, без страшного, вызвал последовавшую реакцию. Я ли виноват в том, что она почувствовала, будто я изменил ей, не понял ее сигналов, того, что с этой минуты каждое мое слово может оказаться роковым.
— Предпоследняя часть называется «Что мне рассказывают ангелы». И последняя часть — «Что мне рассказывает любовь».
— Значит, она это поздно рассказала, — резко бросает Марианне и небрежным движением освобождается из моих объятий. Она выглядит сердитой, даже взбешенной. И уходит в ванную, захлопнув за собой дверь. Я сижу в кровати, оцепенев от страха. Что я такого сказал, что могло вывести ее из себя?
Из ванной не слышно ни звука. Я не смею ее позвать. Может, она плачет? Или просто сердится на меня? Мне делается дурно от страха.
Проходит пятнадцать минут. Я не выдерживаю.
— Марианне! — кричу я. — Что случилось?
Она не отвечает. Меня начинает трясти. Я представляю себе самое худшее.
Сбросив одеяло, я бегу к ванной, боясь, что дверь окажется запертой. Но, слава Богу, она открыта.
Марианне сидит на крышке унитаза, она вся дрожит. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь так дрожал. Дрожит и смотрит перед собой пустыми глазами. Я не могу поймать ее взгляд.
Я отношу Марианне в кровать. Она не сопротивляется. Я несу ее, как ребенка. Она почти ничего не весит. Я мог бы нести ее на руках до самой Норвегии. Она дрожит. Ей холодно. Я укрываю ее одеялом. Потом спокойно, как только могу, ложусь рядом с ней. Не говорю ни слова. Глажу ее по голове. И тоже дрожу, от шока.
— Не уходи от меня, — просит она, взгляд у нее странный и неподвижный.
— Я никогда не уйду от тебя, — говорю я.
Тем не менее, когда наступает вечер, она хочет, чтобы я пошел на концерт один. Она сидит в кровати, приняла какое-то лекарство. Что за лекарство, я не знаю.
— Ты должен пойти, — говорит она. — Я настаиваю. Ведь это мой тебе послесвадебный подарок!
— Я никуда без тебя не пойду.
— Но ты должен. Со мной все в порядке, мальчик мой. Это был просто приступ страха. Я врач. Приступы страха проходят. Но мне надо восстановить силы. Человек теряет силы от таких приступов.
Она говорит как учитель и как врач, и это успокаивает меня. И когда она немного позже настаивает, чтобы я пошел на концерт ради нее, что она останется в номере, будет смотреть телевизор и пить шампанское, я повинуюсь ей, иду в ванную, долго стою под душем и надеваю костюм.
Однако, не успев закрыть за собой дверь отеля, я понимаю, что это ошибка, что я поступил неправильно. Независимо ни от чего, концерт уже не доставит мне радости.
Дождь перестал. Я самой короткой дорогой иду в Музикферайн. Идти без Марианне непривычно и одиноко. Я пытаюсь понять, что же так подействовало на нее в этом тексте. Может, императив горя: «Умри!»? То, против чего она боролась все эти месяцы, начиная с октября? Теперь, когда она все осознала, она хочет родить от меня ребенка. Как будто своим присутствием этот ребенок лучше, чем я, застрахует ее жизнь.
В Музикферайн полно народу. Я еще молод и самонадеян. И, конечно, думаю о том, отважусь ли я когда-нибудь здесь выступить. Я сажусь в пятом ряду у среднего прохода. Сказочные места. Кресло рядом со мной, естественно, свободно. Но как только свет гаснет, набегают студенты, которые стояли в конце зала, совсем, как у нас в Ауле в Норвегии. Молодая женщина, мулатка с вьющимися волосами, садится рядом со мной на место Марианне. Пятно на ее шее говорит мне о том, что она играет на скрипке или на альте.
Выходит Аббадо, его встречают аплодисментами. Звучит музыка. Я думаю о случайностях жизни. О том, что я сижу здесь, в этом зале, ни жив ни мертв от страха. Что я никогда не попал бы сюда, если б не Марианне. Что если бы я оказался здесь до встречи с Марианне, я мог бы заговорить с молодой женщиной, сидящей рядом, по-видимому, моей ровесницей. Может быть, у нас даже возникли бы какие-то отношения. Может, все было бы просто. Может, у нас родился бы ребенок. И может, мне никогда не пришлось бы нести ее на спине.
Несколько недель я отдыхал с сильной и здоровой Марианне. Теперь у меня такое чувство, будто мы снова вернулись в октябрь. Я пытаюсь представить себе, что Марианне делает или о чем думает в эту минуту. Бог знает, что ей придет в голову делать одной в номере отеля.
Я не могу усидеть на месте. В середине первой части, в одном из самых грубых и страшных отрывков, я встаю, шепотом извиняюсь перед молодой женщиной, сидящей рядом, и по среднему проходу иду назад к стоячим местам под испуганные взгляды некоторых зрителей. Кто он такой, что осмелился добровольно покинуть концерт Аббадо? Я даже не выгляжу больным. И все-таки у меня такое чувство, что я вот-вот потеряю сознание.
Я проталкиваюсь между стоящими людьми. Я испортил неповторимое музыкальное впечатление тысячам человек. Навсегда для всех присутствующих я останусь человеком, который плохо себя почувствовал во время концерта Аббадо. Плевать мне на них. Мне надо как можно скорее вернуться в отель. На воздухе я вздыхаю с облегчением. И бегу, запыхавшись, пока не останавливаюсь перед дверью нашего номера. Я стучу.
— Кто там? — спрашивают из-за двери.
— Это я!
Марианне открывает дверь, она бледна, но спокойна. Теперь уже трясет меня. Я плачу. Она распахивает мне объятия.
— Что с тобой, мальчик мой? Почему ты плачешь? Не надо плакать!
Я встречаю будни, словно после тяжелой травмы. Понимаю, что техника у меня сильно ухудшилась, что я слишком много пил, что меня бьет дрожь даже неделю спустя после возвращения домой.
Я совсем перестал пить, но замечаю, что Марианне пьет больше, чем раньше, как будто опьянение способно помочь ей успокоиться. Она так и говорит мне:
— Не бойся, что я столько пью. Это временное. К тому же ты должен думать сейчас не обо мне, а о себе. Занимайся побольше, мальчик мой. А я справлюсь.
Теперь она работает с полной нагрузкой. Возможно, вино заменяет ей все другие лекарства, я больше не вижу, чтобы она их принимала, а через пару недель у нее в глазах появляется странное выражение, но я молчу. И однажды майским вечером, когда уже расцвела сирень и фруктовые деревья, Марианне сама начинает разговор. Я занимаюсь, как обычно. Она тихонько подкрадывается ко мне сзади и осторожно гладит меня по плечу. Раньше она никогда не осмеливалась прерывать меня во время занятий. Но я даже рад этому перерыву.
— Ты заметил, что я перестала принимать лекарства? — спрашивает она и смотрит на меня нежным, странным взглядом, которого я никогда не забуду.
— Да. Но боялся спросить, почему.
— Сегодня я знаю, почему. — Она наклоняется надо мной и прижимается лбом к моему лбу, чтобы подчеркнуть нашу особую связь друг с другом. Раньше она никогда так не делала.
— Я беременна, — говорит она.
Между нами как будто возникает какая-то тяжесть, какое-то пространство, в котором мы оба должны пребывать. Марианне боится, чтобы то великое, что нас ждет, не помешало мне заниматься. Чтобы появление ребенка не стало помехой моей карьере. Она родит не раньше января. Тогда она освободится от работы. На целый год. Это ее страшно радует.
Вечерами мы говорим о том, для чего едва находим слова.
— Ты рад? — спрашивает меня Марианне.
— Очень.
— Ты будешь замечательным отцом.
— Вместе с тобой.
— Я не могу быть отцом.
— Глупышка.
— Но прежде всего ты должен дебютировать.
Я занимаюсь, и, чем ближе июнь, тем чаще я посещаю Сельму Люнге. Она не знает ни того, что мы поженились, ни того, что мы ждем ребенка. Так лучше. Я чувствую, что Сельма Люнге нуждается в этих уроках больше, чем я. Не все, кого она пригласила, приедут на концерт и на семинар. Не приедет Булез. Не приедет Поллини. Других я почти не знаю. Но В. Гуде убеждает меня, что торжества и праздник состоятся независимо ни от чего.
Я занимаюсь с чувством, что скоро произойдет нечто значительное, что ребенок, который родится, может быть похож и на Марианне, и на Аню. Из-за этого я меньше нервничаю перед концертом. Держу все в себе. Мне следует быть осторожным, чтобы мое исполнение не стало скучным и неинтересным, чтобы, в конце концов, моя игра не стала механической.
