Мы оба смеемся. Но мне грустно. Сильная Ребекка, думаю я. Она так хотела быть счастливой.
Теперь все сосредоточено на мне. И мне это не нравится. В последнюю ночь, когда мы лежим рядом друг с другом, Марианне снова берет на себя роль педагога.
— Помни, что это временно, — говорит она. — Послезавтра все будет иначе. Тогда многое уже станет прошлым. Ты начнешь новую жизнь. Тебе будет уже нечего бояться. Я желаю тебе этого, мальчик мой. От всего сердца.
Я замечаю напряженные нотки в ее голосе, но почему-то они меня не настораживают. К тому же она быстро заставляет меня думать совсем о другом.
— Расслабься, Аксель, — игриво говорит она. — Не думай больше о Бетховене. Он обойдется без тебя. Другое дело я. Или ты не понимаешь, что я женщина и очень нуждаюсь в твоей помощи?
Проснувшись утром, я понимаю, что остался один на один со всем, что меня ожидает. Марианне, как обычно, встала раньше меня и ушла на работу до того, как я проснулся. Но когда я довольно поздно — потому что она велела мне хорошо выспаться — спускаюсь в то утро в кухню, я вижу, что она приготовила мне завтрак. Яйца «в мешочек». Сок. Хлеб, масло и все остальное. Кофе в термосе. На кухонном столе записка, написанная ее твердым, немного торопливым почерком: «Я тебя люблю, мальчик мой».
Я в последний раз проигрываю свой репертуар, от «места» до «места», как мне советовала Сельма. Не следует слишком утомляться перед концертом.
Звонит телефон, это отец из Суннмёре. Он нервничает и расстроен.
— Мы с Ингеборг должны были приехать, но у Ингеборг болит колено, — говорит он.
— Я понимаю. Ничего страшного. Ты не знаешь, где сейчас Катрине?
— Нет, — уклончиво отвечает он. — Но, думаю, она вскоре вернется в Норвегию.
Мы оба умолкаем. Больше нам говорить не о чем.
— Удачи тебе, — говорит отец.
— Спасибо. Желаю Ингеборг скорее поправиться, — говорю я.
Марианне обещала не мешать мне до пяти вечера. Но я настоял, чтобы мы вместе поехали в город. Я спокоен, почти не нервничаю, хотя что-то то и дело сжимается во мне. Я принимаю ванну. Обычно я пользуюсь только душем. Но из-за нервозности меня немного знобит. Не помогает даже горячая ванна.
Наконец приходит Марианне, она появляется в дверях и машет мне большой бутылкой шампанского.
— Это мы выпьем ночью. Когда все будет уже позади, — говорит она.
Она сияет, думаю я. Глаза светятся. У нее хватит сил на нас обоих. Это меня успокаивает.
— Ты хорошо поел? — спрашивает она.
— Да. — Я смеюсь. — Мне девятнадцать лет. Я могу сам о себе позаботиться.
Я надеваю фрак, взятый напрокат по случаю концерта. Первый раз я одет так торжественно. Чувствую себя в нем скованно и странно, и он мне не идет.
Увидев меня во фраке, Марианне прыскает.
— Это действительно необходимо? — спрашивает она.
Я изображаю улыбку.
— Это тебе не Вудсток. Тут все серьезно.
Мы вместе едем на трамвае в город. Мне хочется приехать заранее. В. Гуде звонил мне и сказал, что все билеты будут распроданы. Работает сарафанное радио, сказал он. Мне это не нравится. Такое не по мне. Мне бы лучше подошло, чтобы в зале сидели тридцать незаинтересованных зрителей.
Марианне пытается взять меня за руку, но мне надо шевелить пальцами, чтобы они были мягкими. Пришло лето. Солнце стоит уже высоко.
— Я радуюсь этому лету, — говорит Марианне, чтобы как-то отвлечь меня. — Оно будет не похоже на все остальные.
Я целую ее в щеку.
— Да, — соглашаюсь я. — Время ожидания.
— Время мира, гармонии и примирения, — говорит она.
Мы выходим у Национального театра, и Марианне хочет зайти в «Блом», туда, где мы первый раз были вместе. Мы так договорились. Она выпьет там бокал вина, а я через служебный вход пойду в Аулу и разогрею рояль, до того как настройщик Виллиам Нильсен сделает последнюю проверку за пятнадцать минут до концерта.
Мы стоим в Студентерлюнден напротив Университета и входа в Аулу. Я никогда этого не забуду. Она красивая, сильная и сияющая. Смотрит мне в глаза почти с ожиданием, хотя, должно быть, и она тоже нервничает, думаю я.
— Все будет замечательно, — говорит она. — Сейчас я последний раз тебя поцелую. И ты всех сведешь с ума своим исполнением.
Она целует меня в лоб. Словно благословляет.
— Я буду сидеть в седьмом ряду и мысленно поддерживать тебя. Помни об этом.
— Только не сделай то, что однажды сделала моя сестра, — говорю я. — Она крикнула «браво!», пока я еще играл.
— Я знаю, когда нужно кричать «браво!». Не забывай, что я была в Вудстоке.
Потом она быстро обнимает меня, поворачивается и переходит улицу, направляясь к «Блому».
Я тоже перехожу через улицу и вдоль главного здания университета иду к служебному входу. Здороваюсь с Нильсеном. Он сидит в фойе для артистов и говорит, что нанесет «последний штрих», когда я проверю рояль. В. Гуде еще не пришел.
Я вхожу в пустой зал. Я совершенно один.
Сажусь за рояль.
Я знаю, что в это время Сельма Люнге устроила, так сказать, прелюдию своим именитым друзьям в гостиной «Континенталя». Знаю по собственному опыту, что к билетной кассе в двери ниже входа в Аулу стоят люди, чтобы забрать свои билеты. Знаю, что критики очнулись от послеобеденного сна и в эту минуту смотрят на часы.
Неужели зал будет полон?
Я осторожно играю, чтобы не расстроить этот относительно новый «Стейнвей», модель D. Меня немного разочаровывает, что играть на нем так легко. На прошлом стоявшем здесь инструменте играть было труднее, а значит, игра была более выразительной.
Я знакомлюсь с роялем, касаюсь всех композиторов, произведения которых буду исполнять, в нужной последовательности. Вален, Прокофьев, Шопен, Бетховен, Бах и Бёрд.
В конце я играю несколько тактов из своего хрупкого произведения — «Реки».
Виллиам Нильсен ждет меня в дверях. Я понимаю, что времени уже почти не осталось.
— Я готов, — говорю я.
— Инструмент годится? — Он всегда осторожен и внимателен, говорит ли он с Рубинштейном или со мной.
— Мне не хватает прежнего рояля, — признаюсь я. — У этого нет той глубины. Но, вообще, он неплохой.
Я сижу в зале ожидания. Фойе для артистов. Я не раз бывал в нем и раньше, но никогда не сидел в нем один. Во мне всколыхнулось воспоминание о дебюте Ребекки. Воспоминания об Ане. Мне вдруг кажется, что это было очень давно. Хотя и произошло всего год назад.
Стук в дверь.
— Войдите! — говорю я.
Пришли Сельма Люнге и В. Гуде. По их глазам я понимаю, что они выпили шампанского и что они нервничают еще больше, чем я.
— Поздравляю с днем рождения, — говорю я Сельме.
— Забудь об этом. Как ты себя чувствуешь?
— Я готов.
В. Гуде смотрит на меня отеческим взглядом.
— Я могу посидеть с тобой последние минуты, если хочешь, — предлагает он.
— Буду рад. Скажите мне что-нибудь умное и успокаивающее, — смеюсь я.
— Ни в коем случае, — резко говорит Сельма Люнге. — Мальчику нужен покой. Ему нужно сосредоточиться. — Она бросает на меня взгляд. — Помни о местах, мой мальчик.
До начала двадцать минут. Семнадцать. Четырнадцать. Когда осталось двенадцать минут, мне приспичило выйти.
Когда осталось шесть минут, мне опять приспичило выйти. Когда остается три минуты, мне нужно выйти уже по серьезным делам.
В. Гуде стучит в дверь.
— Время! — произносит он восторженным голосом.
— Я сижу на унитазе! — кричу я. Дверь в уборную приоткрыта, но дверь из фойе для артистов в коридор закрыта.
— Господи, молодой человек! Ты знаешь, который час?
— Сейчас иду! Дайте мне еще две минуты!
— Важно быть точным, — говорит В. Гуде. — Немного задержишься, и это создаст у публики впечатление, что ты в себе не уверен.
— Две минуты! — повторяю я.
Я за одну минуту привожу себя в порядок. Другую минуту я стою неподвижно в фойе для артистов, чувствуя себя хрупким и нагим, как скелет птицы.
Но разве все это не тщеславие? — думаю я. Не погоня за ветром?
Я подхожу к В. Гуде, который нетерпеливо переступает с ноги на ногу, на нем черные ботинки.
— Прости, — говорит он. — Но в такой ситуации важно контролировать время. Я могу что-нибудь для тебя сделать?
— Сыграть за меня этот концерт.
Он громко смеется. Знакомое лошадиное ржание.
— Смеешься? — выдавливает он из себя. — Это хорошо. Весь мир ждет!
— Спасибо. Давайте уже скорее пройдем через это.
— Я дам тебе хороший совет, — говорит он. — Ни о чем не думай, когда будешь сидеть на сцене. Сосредоточься только на музыке.
