— Вот это серьезно. Об этом я должен знать в первую очередь.
— А почему в первую?
— Потому что, если я решу жениться на тебе, я должен быть уверенным, что ты не уедешь в Израиль или в Америку.
— А в Жмеринку можно?
— В Жмеринку можно.
— Ну, спасибо.
— Я жду ответа на поставленный вопрос.
— Может быть, я и эмигрирую. Но у меня есть нежелательные отклонения для еврейки. Я люблю русских мужчин. И первый муж у меня был русский. И второй.
— Ты дважды была замужем?
— Второй раз неофициально. Вернее, я хотела выйти замуж и даже считала его своим мужем, а он, подлец, ушел к другой.
— К русской?
— К армянке.
— У него, наверное, тоже аномалия. Ему нравятся армянские женщины.
— Что мне делать?
— Собирайся в поездку.
— А поездка сразу по всем странам?
— Нет. В одну страну. Возвращение. Проявка пленки. Черновой отбор — и следующая страна. Сейчас меняют в каждую страну по пятьсот рублей. Учитывая, что цены в этих странах раза в два ниже, чем наши спекулянтские, есть возможность решить ряд бытовых проблем.
— Когда мне предложили, я об этом в первую очередь и подумала.
— А разве не о музеях, картинных галереях Европы, возможностях отшлифовать свой разговорный?
— Я нормальная советская женщина. И, несмотря на свой высокий интеллектуальный уровень, в первую очередь все-таки думаю о тряпках.
Я думал совсем о другом.
Сегодня, много лет спустя, когда мне уже не надо ни объясняться, ни оправдываться, я могу говорить почти честно, почему я согласился снимать фильм о Варшавском Договоре. Меня купили, а я хотел продаться. Многие были куплены, потому что многие хотели продаться. Я хотел, чтобы она была рядом со мною утром, днем, ночью. Еще я хотел ходить по магазинам и покупать хорошую обувь, хорошие кухонные ножи, хорошие полотенца. В моей стране уже почти ничего не было. Почему-то вдруг пропало мыло. Всё сразу. Или исчезли сигареты и папиросы. Курильщики перекрывали улицы, требуя табака. В винных магазинах стояли очереди за водкой. Карточек еще не было, но были талоны и карты москвича. Немосквичи вообще ничего не могли купить.
В Будапешт мы прилетели вечером. Пока в гостинице оформляли поселение, она вдруг исчезла. Я нашел ее возле маленького кафе. Она сидела за столиком и пила кофе.
— Замечательный кофе. Натуральный. С кофеином!
Я не знал, что у нас, прежде чем кофе поступить в продажу, химики вытягивают из кофейных зерен большую часть кофеина, используя потом в фармацевтике.
Я выпил чашку кофе и через несколько минут вдруг почувствовал учащенное сердцебиение. Я впервые в жизни пил кофе с кофеином.
Мила осталась у меня в номере и встала почти на рассвете.
Утром я ее встретил в том же кафе.
Я сел рядом.
— Чай, кофе? — спросила Милка.
— Кофе, — ответил я. Она подняла руку, как это делали героини в зарубежных фильмах, и почти сразу возник официант.
— За кого тебя принимают? — спросил я, когда официант отошел.
— За еврейку, говорящую по-венгерски.
— Это разве так заметно?
— Официанты — хорошие психологи. То, что я еврейка, видно, только он не мог определить, из какой страны.
— А видно, что я русский? — спросил я.
— Как ни странно, почти не видно. Внешне ты типичный немец из ГДР.
— Почему из ГДР?
— Западные немцы более раскованные. Боже мой! Почему у себя в стране я вот так, по дороге в институт, не могу зайти в кафе?
— Почему не можешь?
— Потому что таких кафе нет. А если есть, они открываются к полудню и закрываются, когда люди выходят на вечерние улицы. Сегодня многие уезжают из страны потому, что нет хорошей еды, хороших сигарет, когда за бензином надо стоять в многочасовых очередях. Я думаю, все это скоро может взорваться.
Я так не думал, потому что был уверен, что советская власть навсегда.
А пока у меня был медовый месяц. До нее и после у меня не было медового месяца, какой придумали, наверное, все-таки мужчины. Когда женщина нравится мужчине, он пытается обладать ею, но обладание, не освященное браком, всегда урывочно. Страх не дает женщине расслабиться. Она боится забеременеть, боится, что узнают о ее связи и осудят. А медовый месяц — это когда нет страха, нет забот, потому что в медовый месяц мужчина должен взять все заботы на себя. И я взял все заботы на себя. Тогда меняли по пятьсот рублей. Мила оказалась за границей в первый раз. И по тем вещам, которые она купила в первый же день детям, матери и отцу, я понял, что она истратила все деньги, оставив немножко на кофе и музеи, и сразу потеряла интерес к магазинам.
У меня еще оставались доллары Афанасия. Я поменял их на форинты. Увидев, как вместе с потраченными деньгами ушло и ее веселье, я тогда впервые понял, как необходимо для женщины радоваться небольшим приобретениям. Я купил ей яркие клипсы, модные тогда. И настоял, чтобы она приняла от меня в подарок сапоги из мягкой кожи, обтягивающие ее крепкие, может быть, чуть полноватые ноги. У нее все было чуть больше привычных стандартов. Чуть больше груди, бедер, попки, может быть, поэтому она меня волновала больше других женщин, и, наверное, не только меня. Когда мы шли, я отмечал взгляды мужчин и понял, что она не останется одна.
С утра я уходил в венгерское Министерство обороны, встречался там с советским генерал-полковником. Как потом я узнал, в каждом министерстве обороны стран Варшавского Договора находился советский генерал со штатом переводчиков и порученцев, чтобы согласовывать и контролировать военных данной страны.
Большой Иван перед началом работы над фильмом сказал мне:
— Не зажимайся. Снимай, что понравилось и поразило, тогда это понравится и другим. Забудь про внутреннего редактора: это можно, а это нельзя. Можно всё.
— И давно можно? — спросил я.
— Не выёгивайся, — попросил Большой Иван. — Чтобы снять такой фильм, военные могли послать своего нормального режиссера и оператора, который знает, чего можно, а чего нельзя. А нужен взгляд со стороны. Но разумный, как у тебя. Не квасной, как у наших патриотов, и не отвергающий все родное.
После того как Большой Иван посмотрел отснятый материал, он попросил меня:
— Напиши, что ты понял, но не сказал в своих комментариях в фильме.
— Разве в фильме нет подтекста? — спросил я.
— Только для умных.
— Наверху полные идиоты?
— Не полные, не все, но есть и идиоты…
— Я пришел к…
Помню, что я тогда запнулся, подбирая выражение. Мне не хотелось говорить «печальным» или «безнадежным выводам», потому что после разговоров с венгерскими, болгарскими, польскими, чешскими и немецкими офицерами я понял, что невозможно объединить необъединяемое.
Венгры были союзниками немцев в первой мировой войне, и во второй мировой войне тоже. Они особенно упорно сопротивлялись, когда наши войска вступили в Венгрию. Самые кровопролитные бои были на озере Балатон. Потом очень многих венгерских офицеров уволили из армии, многие сидели в тюрьмах, поэтому военные особенно активно участвовали в путче 1956 года. И даже самые вроде бы лояльные к нам помнили, что мы дважды оккупировали Венгрию: в 1945 году и в 1956-м. А чешские офицеры помнили о своем позоре. В 1968 году, когда в Чехословакию вошли наши войска, чешская армия осталась в казармах, потому что получила приказ оставаться в казармах. В польской армии все еще тлел конфликт между Армией Крайовой и Армией Людовой, между офицерами, ориентированными на Запад, и офицерами, которые пришли в Польшу с Советской Армией. Немцы в последние полтора века всегда были нашими противниками и не могли стать за несколько лет нашими союзниками. Такого не бывает, хотя отбор происходил особенно тщательный. Молодые офицеры обычно были сыновьями партийных работников и офицеров службы безопасности. И даже при таком отборе молодые офицеры мечтали о великой германской армии.
После Венгрии мы вернулись в Москву, чтобы через три дня вылететь на военном транспортном самолете в Германскую Демократическую Республику. Пожелание Главного политического управления Советской Армии высказал генерал, который обязательно инструктировал нас перед каждой поездкой.
— Армейская форма у немцев так напоминает форму вермахта, что лучше не травмировать наших телезрителей. Снимите немцев-моряков.
Немцы для интервью выделили молодого капитан-лейтенанта, командира торпедного катера, выпускника Бакинского военно-морского училища.
— Когда преподаватель истории морских сражений рассказал, что немецкие подводники были лучшими во второй мировой войне, я чуть не заплакал. Это же правда! Мы были лучшими. Мы топили и англичан, и американцев, и… русских. Но тогда мы были противниками, а теперь братья по оружию, — сказал он, а когда оператор выключил камеру, попросил: — Насчет русских не показывайте руководству. Меня могут неправильно понять.
