Увлекшись этой идеей, Жеглов во второй раз восстановил свой приемник. На этот раз тот, ввиду перенесенных травм, согласился работать лишь на одной волне, но сообщил, что, по мнению аналитиков, Миттеран, скорее всего, победит Ширака во втором туре президентских выборов. Услышав это, Жеглов погладил ладошкой свой шершавый деталями приемник, ибо знал от старшей медсестры Вюрмсер, что упомянутые выборы должны состояться в том самом году, в котором он в данный момент существует.
– А Шарапов – иуда, ведь знает теперь все. Знает, но не открывается, а ведет куда-то, как вел Христа, – сказал он себе, оторвав руку от приемника, заладившего Машку Матье. – Ну и пусть. Главное, я знаю это и могу использовать.
Тут в дверь постучались, Жеглов сказал: – Войдите, – и вошел сияющий иуда.
– Здорово, Глеб! – сказал он, войдя в спальню. – Знаешь, что я от Лизы узнал?
– Что?
– Перед тем, как перейти в Эльсинор, она работала в одной из психиатрических клиник Лиона. И эту клинику обслуживало похоронное агентство под названием «Кристалл».
– Вот почему здесь практически одни сумасшедшие… – Жеглов не казался удивленным.
– Да, это агентство – поставщик Перена. Оно поставляет ему трупы, он их оживляет. Для чего – пока не ясно.
– Почему не ясно? Ясно. Но в принципе.
– А как у тебя дела? Накоцал чего?
– Да нет, нажрался в том подвале и заснул в кабинете Перена.
– И он тебя застукал? – округлил глаза Шарапов. – В своем кабинете?!
– Ага. И привел сюда, как отца-алкоголика.
– Ну, ты даешь! А отец у него и в самом деле был алкоголиком… А как приемник? Работает?
– Что, не слышишь?
– Слышу. Миррей Матье. Значит, все штатно?
– Похоже, да.
– А что ты так смотришь?
– Как?
– Ну, как на Иуду.
– А ты есть Иуда. Знаешь ведь все после моей терапии и последующей реабилитации. Все знаешь, а не говоришь.
– Не говорю, потому что Христос без Иуды Христом бы не стал. Побили бы камнями, и вся история. Без Голгофы отсюда не выбраться… – сказал с апломбом.
– Голгофа, Голгофа…Да я всю жизнь на нее иду, но почему-то в одни жопы попадаю…
– На Голгофу еще надо привести. В одиночестве туда не ходят.
– Вот-вот… – задумался Жеглов.
– Ты что насупился?
– Знаешь, я где-то читал, что все люди – сыны Божьи, и потому все люди есть потенциальные Христы. Только не все это знают, и потому живут коту под хвост. Я вот сейчас жизнь свою посмотрел из конца в конец и что, думаешь, увидел?
– Что?
– Что Христом с рождения был, но и подумать об этом не мог. А если бы подумал и поверил, все бы по-другому бы пошло…
– Ты что пил вчера? Паркетов, вроде, в Эльсиноре нет?
– Нет, политуру я вчера не пил.
– А что тогда?
– Слушай, кончай, а? Ты мой персональный Иуда, так действуй, организуй события!
– Ладушки. Только давай без мифологии. Не надо меня Иудой называть, себя Христом. Мы, как говорит профессор, в настоящее время находимся в этом году, и потому давайте называться своими именами, не то потомки запутаются.
– Не финти, говори, в какой Иерусалим мне идти?
– В «Три Дуба» надо тебе идти. Сегодня же.
– И что я там буду делать?
– Похмеляться. Сначала. А потом, как в ритм войдешь, ее спросишь, и она объяснит.
– В натуре объяснит?
– В натуре. И не ерепенься и за лацканы не бери, а просто раз пять трахни, – Шарапов отвернулся к окну, чтобы визави не увидел его едкой улыбки, стал смотреть на горы.
– Ну, ладно, пойду. А что от этого изменится? – Жеглов не стал разбираться, от кого иуда знает анекдот о майти-зайце и лисе.
– Все. Покой будет и путь.
– А ты сребреники получишь?
– Уже получил, – Шарапов позвенел монетами в кармане.
– Понятно. Значит, завтра утром, вернувшись от нее, я лягу спать и не проснусь? Как Пуаро?
– Проснешься. Кстати, посмотри на нашего нового садовника.
Глеб подошел к окну. Увидел маленького полноватого человечка с круглой головой, загнутыми вверх старорежимными усиками и новеньком зеленом с желтым комбинезоне. Он катил тачку с жухлой поживой грабель, лежавших сверху. Сказал с удивлением:
– Похож на Пуаро… Из сериала.
– Нет, это не Пуаро. Это другой человек. Он лечился у нас. Был выписан, но захотел остаться. Профессор с удовольствием его взял. На три месяца.
– Всего на три?
– Да, всего на три. Желающих попасть в Эльсинор, хоть садовником – туча. У них, пролеченных, ностальгия по нему образуется, как по детству.
– А меня возьмут?
– Садовником?
– Да.
– Ну, если тебя профессор как папаню пьяного домой тащил, то, наверное, шансы будут.
– Это хорошо. Садовника работа правильная. Вычищать надо, сажать. Слушай, гад, ну, скажи, что здесь происходит?
– Да ты уже догадался, только осознать не хочешь.
– Ну, скажи! С сознанием у меня после вчерашнего туго.
– Генриетту попроси. Она расскажет.
– Не пойду к ней.
– Пойдешь. Это надо. Цветочков только в зимнем саду нарви, она от этого тащится.
Глеб представил себя с букетом герани в руках, радостную, нет самодовольную улыбку Генриетты, и его передернуло.
– Слушай, Шарапов, иди ты отсюда! – сказал сердечно.
– Один хочешь остаться?
– Да, хочу.
– А ты и так один. Со мной, с Генриеттой. Ты всегда был один.
– Да. Всегда был один, даже среди тысяч людей. Знаешь, иной раз летишь навстречу человеку, думаешь все, вот оно счастье. А потом оказывается, что летел к бильярдному шару бильярдным шаром. Бац, и улетел «свояком» пряменько в лузу.
– Это понятно. Видишь ли, сердцем родственных родных людей очень мало. И многие из них к нашему рождению уже мертвы…
– Погоди, погоди! Тебя, чай, не Пелкастером зовут?
– Иди ты… – огрызнулся Шарапов и ушел, хлопнув дверью.
22. Коробочка из-под бритвы
Жеглов, оставшись один, распластался на диване. Подумал, глядя в потолок. Решил: если не пойдет к этой Генриетте, то станет просто сумасшедшим Жегловым. Станет, и будет свистеть в раскрытое окно в милицейский свой свисток, сохраненный с тех пор, как был на Таганке простым постовым. Тьфу! Нащупал стоявшую у изголовья гитару. Взял, перебрал струны, спел:
Если б я был физически слабым —
Я б морально устойчивым был, —
Ни за что не ходил бы по бабам,
Алкоголю б ни грамма не пил!
Отложив гитару в сторону, полежал, подумал еще. Ничего не придумал, усмехнулся: «Умишка милицейского не хватает». Решил что-нибудь почитать. Пошел к книжному шкафу, растворил, присел. На самой нижней, на книгах, углядел картонную коробку из-под электрической бритвы. Посидел, недоуменно глядя – в тот день, когда пакет с дамским бельем очутился в его руках, коробки не было. Или просто не обратил внимания? Возможно. Взял ее в руки – легкая. Значит, чей-то архив. Открыл. Увидел стопку плотных карточек. Вынул, перебрал. Каждая сверху была надписана фамилией и именем – почти все на слуху, и с обеих сторон исписана мелким почерком, точнее, двумя мелкими почерками. Перетасовав, он стал читать легшую сверху. На ней почерком Пуаро выведено было «Моника Сюпервьель»
Улегшись на диван, стал ее вслух читать:
– 1961 года рождения. Отца не помнит. Мать – содержанка, с юных лет повела ее по своей стезе. В восемнадцать стала любовницей уголовника, с тех пор работала официанткой в принадлежащем ему кафе. В девятнадцать по невыясненным причинам пыталась покончить жизнь самоубийством. В клинике с 1982 года.
Ниже лежала карточка, посвященная отцу Падлу. В ней рукой Э. П. было написано, что Этьен Моршан, ныне Падлу, выучившись в молодости ремеслу художника-гравера, занялся подделкой денежных знаков и ценных бумаг, за что 21 год провел в местах заключения. Из них 5 лет в одной камере с Иосифом Каналем, который научил его искусству татуировки. После освобождения изготовил себе документы на имя Этьена Падлу, вошел в доверие к господину N и стал его доверенным лицом. Через несколько месяцев после этого события оказался в Эльсиноре. Двумя годами позднее ходатайствовал перед профессором Переном о приеме на лечение своего бывшего прихожанина Иосифа Каналя. Ходатайство было удовлетворено. 6 января 88-го года начал тайно татуировать пациентов и служащих клиники. С какой целью – неясно.
Основные качества – неразговорчивость и скрытность. Слывет прекрасным слушателем, умеющим вызвать на откровение. По всем вероятностям, составляет на всех и каждого досье с целью определить направление деятельности клиники, и роль в ней всех и каждого. Единственным приятелем был садовник Катэр.
Следующая карточка, повествовала об Иосифе Канале. Из нее, испещренной дополнениям Э. П. и им же законченной, Жеглов узнал, что Иосиф Марк Каналь, выросший в детском приюте, начал карьеру портным, но был им недолго. Случайно встретившись в ателье со своим родным отцом, известным профессором восточной философии, заколол его ножницами за философское разглагольствование по поводу принципа предопределенности. Скрывшись и решив потом, что если все предопределено, то можно все, разнуздался. Лишил жизни шесть или семь человек – все преступники. Попавшись, был признан невменяемым и отправлен в психиатрическую больницу, из которой перекочевал в Эльсинор. Профессору Перену предан безраздельно. По его просьбе или приказу взял на себя убийство Мартена Лу, убитого Катэром, и был за это арестован полицией. Бежал (в поселок?!), вернулся в Эльсинор, зверски убил Катэра, инсценировав убийство, как действие Потрошителя, то есть Падлу. Был повторно арестован. Где находится в настоящее время неизвестно.
