Практически за сутки рабби Иоахим Принц вместе с пятью другими влиятельными ньюаркскими евреями (включая Мейера Элленстейна) создал Ньюаркский комитет озабоченных граждан еврейского происхождения. Точно такие же комитеты возникли и в других крупных городах: еврейские шишки объединялись с тем, чтобы вся коммуна оказалась готова дать решительный и хорошо организованный отпор в случае, если начнется самое худшее. Ньюаркский комитет первым делом провел собрание в Сити-холле — под председательством мэра Мэрфи (избрание которого на этот пост положило конец восьмилетнему правлению Элленстейна) и с участием начальников городской полиции, пожарной команды и службы безопасности. На следующий день члены комитета встретились в здании администрации штата в Трентоне с губернатором-демократом Чарлзом Эдисоном, начальником полиции штата и командующим Национальной гвардии. На этой встрече присутствовал и генеральный прокурор штата Виленц, лично знакомый со всеми шестью членами комитета, — и в отчете о встрече, переданном комитетом прессе штата, утверждалось, что генеральный прокурор заверил рабби Принца в том, что любого, кто посягнет на евреев в штате Нью-Джерси, ждет уголовное преследование по всей строгости закона. Затем комитет направил телеграмму рабби Бенгельсдорфу, потребовав встречи с ним в Вашингтоне, однако натолкнулся на отказ: будучи организацией местного, а не федерального уровня, комитет должен апеллировать к властям на уровне города или, в крайнем случае, штата, что он, как известно, уже сделал.
Приверженцы Бенгельсдорфа советовали ему не снисходить до открытого участия в грязной афере, связанной с именем Уолтера Уинчелла, однако, побеседовав в Белом доме без какой бы то ни было огласки с Первой леди, попросить у нее заступничества за тех ни в чем не повинных евреев, которые сейчас платят по всей стране трагическую цену за возмутительное поведение ренегата и провокатора, цинично подстрекающего полноправных американских граждан, живущих в крупных городах, паразитируя на их атавистических страхах почувствовать себя, как в осажденной крепости. Сторонники Бенгельсдорфа представляли собой влиятельную клику богатых, высокопоставленных и давным-давно ассимилировавшихся евреев главным образом немецкого происхождения. Многие из них родились в богатстве и роскоши и оказались первыми американскими евреями, закончившими привилегированные частные школы, а затем и университеты, входящие в Лигу плюща, где, в силу своей тамошней малочисленности, плотно общались с неевреями, завязав на всю жизнь общественные, политические и деловые контакты, — причем и относились к ним там (или, по меньшей мере, им так казалось) как к равным. Эти привилегированные евреи без малейшего предубеждения восприняли разработанные ведомством рабби Бенгельсдорфа программы, призванные, как им казалось, помочь еврейской неассимилированной бедноте достичь большего мира и согласия с американскими христианами. Их даже раздражал тот факт, что евреи вроде нас продолжали жить в крупных городах кучно, в своего рода добровольных гетто, из страха перед преследованиями и погромами, которые раз и навсегда отошли в прошлое. Высокий имущественный и образовательный ценз помогал им поверить в то, что евреев, не столь богатых и культурных, христианское большинство населения недолюбливает главным образом из-за этой исторической упертости местечкового еврейства, из-за присущей ему клановости, а вовсе не из-за собственных национальных и религиозных предрассудков; верили они и в то, что еврейские общины вроде нашей складывались не в результате дискриминации, а исключительно в силу многовековой традиции. Разумеется, они понимали, что и в Америке есть отсталые люди, исповедующие насильственный антисемитизм то ли как религию, то ли как всепоглощающую страсть, но это казалось им всего лишь дополнительным доводом в пользу усилий, прилагаемых директором департамента по делам нацменьшинств к тому, чтобы евреи, проживающие в добровольной самоизоляции, позволили хотя бы собственным детям влиться в американский мейнстрим и перестать быть теми самыми карикатурными жидами, которых, собственно говоря, и ненавидят антисемиты. Эти высокопоставленные и в высшей степени самоуверенные еврейские богатеи ненавидели и презирали Уинчелла именно потому, что этот жалкий кривляка сознательно провоцировал христиан на ту самую враждебность по отношению к евреям, которую они собственным безупречным поведением в кругу друзей и коллег-христиан старались сделать пренебрежимо малой.
Кроме рабби Принца и бывшего мэра Элленстейна в комитет вошли руководительница программы американизации детей из иммигрантских семей в системе школьного образования Ньюарка — и жена ведущего хирурга больницы «Бейт Исраэль» — Дженни Данцис; начальник городской Службы обеспечения, сын учредителя компании «С. Плаут и К°» и избранный на десять сроков подряд председатель Ассоциации Брод-стрит (объединяющей владельцев магазинов в центре города) Мозес Плаут; видный владелец недвижимости, бывший президент Ньюаркского общества еврейской благотворительности и неформальный лидер коммуны Михаил Ставицкий; главврач больницы «Бейт Исраэль» д-р Юджин Парсонетт. Главного ньюаркского мафиозо Лонги Цвилмана в комитет не пригласили — и это никого не удивило, хотя Длинный был человеком богатым, чрезвычайно влиятельным и едва ли более склонным, чем тот же рабби Принц, терпеть антисемитские выходки со стороны тех, кто, под предлогом ответа на провокацию со стороны Уолтера Уинчелла, уже готов был приступить к реализации первой фазы окончательного решения «еврейского вопроса» по Генри Форду.
Лонги выступил в одиночку, пообещав городским евреям, что, если власти города и штата, вопреки гарантиям, предоставленным комитету во главе с рабби Принцем, поведут себя в ходе ожидающихся беспорядков столь же малодушно, как полиция Бостона и Детройта, без защиты они тем не менее не останутся. Старший из братьев Апфельбаумов по прозвищу Пуля — главный рекетир Цвилмана — получил от него задание подстраховать благородную деятельность Комитета озабоченных, собрав неисправимое еврейское хулиганье, главным образом уже вылетевшее из школы, вооружить его и соответствующим образом подготовить так называемых «еврейских полицейских». Это хулиганье, лишенное каких бы то ни было идеалов, начинало выламываться из общих рядов учащейся молодежи уже где-то с пятого класса, надувая как воздушные шарики презервативы в школьном туалете, затевая драки в автобусе № 14 и устраивая массовые побоища у входа в городские кинотеатры; родители запрещали своим сыновьям водиться с такими парнями, а те, достигнув двадцатилетия, становились распространителями лотерейных билетов, поступали на службу в тир или принимались мыть посуду на кухнях дорогих ресторанов. Большинству мальчиков школьного возраста они были известны главным образом благодаря своим внушающим трепет прозвищам: Нусбаума звали Львом, Киммельмана — Кулаком, Джерри Шварца — Здоровым, Брейтбарта — Безмозглым, Глика — Глюком; кроме того, считалось, что коэффициент умственного развития у каждого из них представляет собой двузначное число.
А теперь эти парни торчали на каждом втором перекрестке — уже не хулиганье, а «еврейские полицейские», — мастерски сплевывали в открытые люки канализации и сигналили друг другу, свистя в три пальца. Они торчали тут — глупые, наглые, сплошь и рядом умственно отсталые; истинные отбросы еврейства, они расхаживали по улицам, как отпущенные на берег моряки, сознательно нарываясь на драку. Они торчали тут — те безмозглые, которых мы, как нас учили старшие, привыкли жалеть и обходить стороной, — выходцы из пещер каменного века, жалкие коротышки и неуклюжие великаны-тяжеловесы, — хватая за пуговицу благовоспитанных мальчиков с Ченселлор-авеню, вроде меня, и объясняя нам, что у каждого должна быть наготове бейсбольная бита, когда тебя вызывают ночью на улицу, или ты сам идешь вечером в магазин в центре города, или на танцы в воскресенье, или по будням — в соседнюю лавку, — и высматривая физически крепких взрослых, чтобы сформировать из них на всякий случай ударные группы по три человека на каждый квартал. Эти кретины были живым воплощением того грубого невежества, которое мои родители, как им хотелось думать, навсегда оставили в прошлом — в мире еврейской нищеты новопоселенцев, — и вот эти вроде бы забытые демоны детства вернулись и превратились в ангелов-хранителей, с заряженным револьвером на боку каждый, — из личного арсенала Пули Апфельбаума, главного рекетира, который по приказу Лонги постоянно угрожал людям, избивал их, даже пытал и — несмотря на то, что, подражая своему боссу, который был на тридцать фунтов легче его и на целый фут выше, Пуля неизменно щеголял в костюме-тройке с шелковым платочком в нагрудном кармане, подобранным в тон галстуку и в исключительно дорогой шляпе, низко надвинутой на и без того низкий лоб человека, в интеллектуальном плане обойденного природой с редкостной для нее безжалостностью, — убивал, если такова была воля Цвилмана.
