Моя мать поговорила с телефонисткой, тщательно подбирая слова, чтобы убедиться в том, что та все поймет правильно, а значит, нам не придется платить еще и за ошибочное соединение неизвестно с кем.
— Я хочу сделать личный междугородный звонок. В Данвилл, штат Кентукки. Я буду говорить с миссис Сельмой Вишнев лично. И прошу вас, оператор, не забудьте напомнить мне своевременно, что мои три минуты истекли.
Последовала долгая пауза: телефонистка выясняла соответствующий номер в Данвилле и дозванивалась по нему. Когда раздался звонок, призывающий мою мать к телефону, она знаками показала мне, чтобы я тоже послушал, но ни в коем случае не вмешивался в разговор.
— Алло! — Голос, полный энтузиазма, принадлежал Селдону.
— Это междугородный звонок, — сказала телефонистка. — Личный междугородный звонок для миссис Сельмы Лишних.
— Кхе-кхе, — закашлялся в трубку Селдон.
— Это миссис Лишних?
— Алло! Моей матери сейчас нет дома.
— Я дозваниваюсь до миссис Сельмы Лишних.
— Вишнев! — закричала в трубку моя мать. И повторила по слогам. — Ви-шнев.
— Кто это? — спросил Селдон. — Кто это говорит?
— Юная леди, — ответила телефонистка, — ваша мать дома?
— Я мальчик. — Селдон явно расстроился. Очередной удар. Они сыпались на него один за другим. Но его голос и впрямь звучал как девчоночий; с тех пор, как он жил здесь, голос вроде бы стал еще тоньше. — Моя мать еще не вернулась с работы.
— Миссис Вишнев еще не вернулась, мэм, — пояснила моей матери телефонистка.
Мать посмотрела на меня.
— Что же там могло случиться? Оставила сына одного. Где же она? Он один-одинешенек. Оператор, я хочу поговорить с тем, кто возьмет трубку.
— Говорите.
— Кто это? — спросил Селдон.
— Селдон, это миссис Рот. Из Ньюарка.
— Миссис Рот?
— Да. Я звоню по междугородному, чтобы поговорить с твоей матерью.
— Из Ньюарка?
— Ты ведь меня узнал!
— Но слышно, как будто вы звоните с соседней улицы.
— Нет, Селдон, я звоню не с соседней улицы. Я звоню по междугородному. Селдон, где твоя мать?
— Я как раз перекусываю. Жду ее возвращения. У меня сушеные финики. И молоко.
— Селдон…
— Я жду ее возвращения с работы. Она работает допоздна. Она всегда работает допоздна. А я вот сижу. И иногда перекусываю…
— Селдон, хватит. Пожалуйста, помолчи минуточку.
— А потом она возвращается и готовит ужин. Но возвращается она всегда поздно.
Мать сунула мне в руку трубку.
— Поговори с ним. А то меня он не слушает.
— Поговорить с ним о чем? — поинтересовался я, отведя трубку в сторону.
— Это Филип? — спросил Селдон.
— Селдон, погоди минуточку, — сказала моя мать.
— Это Филип? — повторил Селдон.
— Ну, возьми же ты трубку, — шикнула на меня мать.
— Но что мне ему сказать?
— Просто подойди к телефону, — и она буквально силком заставила меня поднести трубку к уху и наклониться над микрофоном.
— Привет, Селдон…
Жалобно, тоненьким голосом, явно не веря собственным ушам, он спросил:
— Это Филип?
— Он самый. Привет, Селдон.
— Привет. Знаешь, со мной тут в школе никто не дружит.
— Мы хотим поговорить с твоей матерью, — ответил я ему.
— Она на работе. Она каждый вечер работает допоздна. А я перекусываю. У меня сушеные финики и стакан молока. Через неделю у меня день рождения, и мама разрешила мне устроить вечеринку…
— Погоди-ка, Селдон…
— Но мне некого пригласить. Со мной никто не дружит.
— Селдон, мне нужно кое-что спросить у матери. Подожди у телефона. — Зажав рукой микрофон, я шепнул ей. — Ну, а что мне теперь ему говорить?
— Спроси у него, знает ли он, что случилось сегодня в Луисвилле, — шепнула она в ответ.
— Селдон, моя мама хочет спросить, известно ли тебе, что случилось сегодня в Луисвилле.
— Я живу в Данвилле. Я живу в Данвилле, штат Кентукки. Я жду, пока не вернется домой моя мама. Я сейчас перекусываю. А что, разве что-нибудь произошло в Луисвилле?
— Погоди минуточку, Селдон, — сказал я. — Ну и что теперь? — шепнул я матери.
— Просто поговори с ним, прошу тебя. Продолжай вести разговор. А если оператор скажет, что три минуты истекли, дай мне знать.
— А почему ты звонишь? — спросил Селдон. — Ты что, собираешься приехать в гости?
— Нет.
— А ты помнишь, что я спас тебе жизнь?
— Ясное дело, помню.
— Слушай, а который у вас час? Ты ведь в Ньюарке? Ты на Саммит-авеню?
— Мы же уже сказали тебе. Да.
— Слишком уж хорошо слышно. Такое ощущение, будто вы в другом конце квартала. Мне бы хотелось, чтобы ты зашел сюда и перекусил со мной, а я бы тогда смог пригласить тебя к себе на день рождения, он у меня на следующей неделе. Мне не с кем играть в шахматы. Я вот сижу и делаю сам с собой мой первый ход. Ты ведь помнишь мой первый ход? Я всегда хожу пешкой от короля на два поля. А помнишь, как я учил тебя играть в шахматы? Я делал ход королевской пешкой на два поля, потом выводил слона, потом одного коня, потом другого коня… А помнишь, как называется ход, который можно сделать, когда между королем и ладьей не остается фигур? Когда король в поисках надежного убежища делает два шага влево или вправо?
— Селдон…
— Скажи ему, что ты по нему скучаешь, — шепнула мне мать.
— Мама! — вскипел я.
— Скажи ему это, Филип!
— Я скучаю по тебе, Селдон.
— Тогда, может, зайдешь, и мы перекусим? Я хочу сказать, тебя так здорово слышно, ты, наверное, и впрямь где-то на улице.
— Нет, это междугородный звонок.
— А который у вас сейчас час?
— У нас… без десяти шесть.
— Значит, и у нас без десяти шесть. Мама должна вернуться к пяти. Самое позднее — к полшестого. А однажды она пришла домой в девять вечера.
— Селдон, — сказал я, — а ты слышал, что убили Уолтера Уинчелла?
— А кто это такой?
— Погоди, дай мне закончить. Уолтера Уинчелла убили в Луисвилле, штат Кентукки. В твоем штате. Сегодня.
— Мне очень жаль. А кто он такой?
— Ваши три минуты истекли, — вмешалась телефонистка.
— Это твой дядя? — спросил Селдон. — Это тот твой дядя, который к вам заходил? И его убили?
— Нет, это не он. — И тут я подумал, что, приехав в Кентукки и оказавшись там в полном одиночестве, Селдон стал таким, словно это его, а вовсе не меня, лягнула в голову лошадь. Заторможенным. Недоделанным. Дурачком. А ведь он был у нас самым умным парнем во всем классе!
Мать забрала у меня трубку.
— Селдон, это миссис Рот. Я попрошу тебя кое-что записать.
— Ладно, только я схожу за бумагой. И за карандашом.
И он куда-то исчез. Исчез надолго.
— Селдон? — окликнула моя мать.
Молчание.
— А вот и я, — сказал он наконец.
— Селдон, давай записывай. Этот разговор и так влетает в копеечку.
— Прошу прощения, миссис Рот. Но мне надо было найти карандаш. Я ведь сидел на кухне. Я перекусывал.
— Селдон, запиши, что миссис Рот…
— Хорошо.
— …позвонила из Ньюарка.
— Из Ньюарка. Здорово. Хотелось бы мне вернуться в Ньюарк и жить на старом месте. Я ведь, знаете ли, спас Филипу жизнь.
— Миссис Рот позвонила из Ньюарка удостовериться…
— Погодите минуту. Я не успеваю.
— …удостовериться, что все в порядке.
— А что, разве что-нибудь не в порядке? Я хочу сказать, у Филипа все хорошо. И у вас тоже все хорошо. А у мистера Рота все хорошо?
— Да, Селдон, спасибо тебе за этот вопрос. Скажи матери, что поэтому я и звонила. Тут у нас абсолютно не о чем беспокоиться.
— А мне надо о чем-нибудь беспокоиться?
— Нет, не надо. Просто сиди перекусывай.
— Мне кажется, сушеными финиками я уже объелся, но все равно спасибо.
— До свидания, Селдон.
— Но вообще-то я их люблю.
— До свидания, Селдон.
— Миссис Рот?
— Да?
— А Филип приедет навестить меня? На следующей неделе у меня день рождения, а мне некого пригласить на вечеринку. Со мной в Данвилле никто не дружит. Мальчики называют меня Селедкой. Мне приходится играть в шахматы с шестилетним малышом. Он живет в соседней квартире. Он единственный, кто со мной играет. Малыш. Я научил его правилам, а он все равно делает невозможные ходы. И первым делом выводит королеву. Я все время выигрываю у него, но это неинтересно. А больше мне играть не с кем.
— Селдон, сейчас трудные времена. Трудные времена у всех. До свидания, Селдон.
Она положила трубку на рычажки и начала тихонько всхлипывать.
Всего несколькими днями раньше, первого октября, в две квартиры по Саммит-авеню, освобожденные еврейскими семействами, отправившимися в сентябре в глубинку по программе «Гомстед-42», — одна прямо под нами, а другая — за три дома через дорогу, — въехали итальянцы из Первого округа. Переехали они тоже не совсем добровольно, однако пилюлю им подсластили, предоставив пятнадцатипроцентную скидку по квартплате ($6,37 из ежемесячных $42,50) на пятилетний период, причем разницу должен был выплачивать домовладельцу департамент по делам нацменьшинств — разовой выплатой за первые три года и ежегодно в остальные два. Всё это осуществлялось в рамках до поры до времени не преданной огласке подпрограммы «Добрососедство», призванной способствовать постепенному — и постепенно нарастающему — заселению неевреями наших «гетто» с тем, чтобы увеличить американскость всех вовлеченных в подпрограмму сторон. Однако наши родители и даже кое-кто из учителей в открытую говорили о том, что подлинная цель «Добрососедства» (как и программы «С простым народом») заключается в том, чтобы ослабить солидарность еврейских общественных организаций и мало-помалу свести на нет слаженное голосование еврейского электората на выборах любого уровня. Выселение евреев по программе «Гомстед-42» и вселение неевреев в густо населенные евреями районы по подпрограмме «Добрососедство» были распланированы по времени так, чтобы к началу второй избирательной кампании Линдберга и в канун окончательного решения «еврейского вопроса» христиане получили большинство как минимум в половине из двадцати крупнейших на данный момент округах массового еврейского проживания.
