Вот и настал заключительный акт — последний день праздника в той сказочной череде волнующих событий, в которой искрометные впечатления прожитого буквально меркнут перед вечностью предстоящего, и Рим — этот «вечный город» — служил мне всего лишь короткой передышкой на пути к подлинной, безыскусной бесконечности, где, как в бездонной пропасти, бесследно исчезает сладостная легкость бытия.
В старом Риме, куда ни ступи, всюду утыкаешься в вечность, но эта вечность представала в моем угнетенном сознании как не только не имеющая ни начала ни конца, но и вообще не имеющая прямого касательства к Риму. Во что бы я ни упирался взглядом, я видел не только то, что было перед ним, но даже то, чего перед ним не было. Под лучами теплого октябрьского солнца передо мной расстилалась площадь Св. Петра, в грандиозном раздолье которой мне мерещились неохватные взору российские просторы, должно быть, укутанные в эту пору плотной завесой низких серых облаков, моросящих унылыми беспрерывными дождями, на смену которым уже подступала первая студеная поземка. В неисчерпаемости струй и шикарном великолепии фонтана Треви, служившего для римской пацанвы не выдуманной, а настоящей страной Эльдорадо, мне чудились обесточенные фонтаны в центре Москвы и ее обшарпанные малодоходные паперти, при виде которых немела мысль у всякого обездоленного человека, отчего он уже вынужден был спускаться в душные катакомбы метро и там ловить для себя миг удачи. В многовековой тишине развалин Колизея до меня доносился пятидесятитысячный рев толпы, жаждущей хлеба и зрелищ, под взглядом которой оспаривали свое право на жизнь гладиаторы, чей неукротимый дух еще долго носило по просторам Вселенной в поисках надежной обители, прежде чем он нашел для себя достойное пристанище, вселившись в телесную оболочку спартаковского богатыря, столь ярко проявляющего свой необузданный норов в лице моего соседа с девятого этажа — Юрца. И чем зорче я всматривался в достопримечательности Рима, в лица его горожан, кропотливо стараясь проникнуться духом этой малознакомой мне страны, тем зримее я ощущал невозможность охватить взором бескрайние дали собственной Родины, постичь ее оберегаемую веками мистическую тайну. «Русь!..уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»
— Мирыч, — обратился я к спутнице моей жизни, — в знак глубочайшего почтения перед литературным талантом певца земли русской нет ли у тебя непреодолимой потребности, наполненной глубоким духовным содержанием, посетить ту самую остерию на Piazza di Spagna, где сей славный муж дописывал свои «Мертвые души»?
— Да, такая духовная потребность у меня есть, — не скрывая восторженных чувств, отвечала Мирыч. — Она вообще меня не покидала с тех самых пор, как два часа назад мы с аппетитом доели последний бутерброд из нашего сухого пайка.
Ответ Мирыча меня нисколько не удивил. Мне и прежде не раз доводилось убеждаться в том, насколько согласованно проявляются в нас духовные потребности. Только в таком завидном соответствии духовных потребностей мог крепнуть и процветать наш нерушимый семейный союз. И даже если порой в долгие вечера безликой московской сырости и непродолжительные периоды изнуряющего безветрия пламя его костра угрожающе угасало, то в очередном порыве общности духовных устремлений оно вновь ярко вспыхивало, озаряя, подобно лунной дорожке в ночи, путь к святилищу, где усталые паломники могли преклонить колени и утолить свой неистощимый духовный голод.
— Ну что, развернем тогда знамена духовности и, не мешкая, направимся в Мекку! — с воодушевлением воскликнул я.
— А как же майка Деяна Савичевича? — с нескрываемым трепетом спросила Мирыч.
И поскольку этот столь неожиданный вопрос, наверняка, показался вам не вполне уместным, возможно, даже бросающим тень подозрений на ее психическое здоровье, я с развернутым знаменем тут же спешу Мирычу на помощь, чтобы отвести от нее эти злокозненные наговоры и прояснить ситуацию.
Дело в том, что Мирыч обладает поистине феноменальной способностью осуществлять самые заветные желания. Скорее, это даже не желания, а некие абстрактные фантазии. Как-то в мерзкую стужу поздней московской осени или ранней зимы, что в принципе одно и то же, я совершенно отвлеченно, как мне казалось, молча, про себя, прошептал — вот было бы здорово очутиться сейчас где-нибудь на берегу Индийского океана, где теплый бриз будет нежно ласкать обмороженные пятки и где круглый год плодоносят сочные папайи. Спустя всего пару дней Мирыч деловито докладывает:
— Вылетаем в следующий четверг рейсом 23.45 по маршруту Шереметьево-2 — Джакарта, откуда нас с полным комфортом местной авиакомпанией доставляют за 3 часа на остров Бали, где теплый бриз будет нежно ласкать обмороженные пятки и где круглый год плодоносят сочные папайи.
Тут важно подчеркнуть три обстоятельства. Во-первых, ей каким-то непостижимым образом удается раскопать практически полную информацию об интересующем предмете: так, применительно к нашему индонезийскому вояжу она сообщает с загадочной улыбкой политического заговорщика, что ехать туда надо голым и босым, потому что джинсы там стоят всего лишь 3 доллара, а валюту лучше всего менять в самой Джакарте на площади Генерала Сухарто под вывеской на полинезийском языке «Курение кальяна — лучшее средство против стрессов»; во-вторых, на пути нашего следования у нее всё «схвачено», начиная с местного альфура — представителя коренного населения Индонезии — с замысловатым для тамошних мест именем Зигфрид, который будет встречать нас у трапа самолета в Джакарте, и кончая островным туземцем, который в свободное от ритуальных жертвоприношений время подхалтуривает экскурсоводческой шабашкой со знанием русского языка; и в-третьих, Мирыч, заражаясь той или иной моей фантасмагорической прихотью, начинает воспринимать ее как свою собственную, удерживая в подкорковом сознании даже тогда, когда эта бредятина меня полностью покидает.
Последний раз такая бредовая отсебятина поперла из меня сегодня утром, на подходе к Чивитавеккья, когда в полусне я бессознательно прошептал, что хорошо бы привезти из Рима фирменную футболку выдающегося полузащитника итальянского «Милана» Деяна Савичевича. Конечно, футболка эта была для меня отнюдь не пустой безделицей, жалким куском материи, ничтожной тряпицей, в которой я намеревался покрасоваться перед партнерами по дворовому футболу в Кузьминках. Ни в коем случае. Я не только не мог помыслить себе надеть ее в обычный, будний день, но даже не все дни общегосударственных праздников в полной мере удовлетворяли моему представлению о той степени торжественности в одежде, какой должен соответствовать масштаб события, по случаю которого я бы появился на людях в столь роскошном и величественном облачении. Эта майка была своего рода символом настоящего искусства, каковым представал в моих глазах святой Футбол, где заглавные партии исполняли такие звезды, наделенные высшим футбольно-духовным саном, как Деян Савичевич.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что на вопрос Мирыча я отреагировал с полным пониманием, решив про себя, что чем больше будет сегодня во мне духовного содержания, тем лучше. Ни секунды не задерживаясь перед окнами салонов верхней и нижней женской одежды, мы резко останавливались у витрин спортивных магазинов. Наконец, выбрав подходящий, Мирыч потянула меня к двери. Магазин пестрел разноцветьем футбольной атрибутики: «Ювентус», «Фиорентина», «Интер», «Наполи», «Сампдория», «Удинезе», «Болонья»… Плечики одежных стоек были увешаны сотнями сгруппированных по цвету футболок всех итальянских клубов. Молодой, экзальтированного вида продавец с лучезарной улыбкой на лице, не скрывая своего бесконечного счастья обслужить редкую покупательницу, подскочил к Мирычу и с величайшим почтением к ее рвущимся наружу пожеланиям выказал преданнейшую готовность служить. Во всем.
— Ciao, dolce signora, pronto.[1]
Чтобы установить так редко возникающее между людьми взаимопонимание, Мирыч, должно быть, заранее покопавшись в словаре, безупречно выстроила первую фразу:
— «Milan»![2]
Из глубин души продавца вырвался вопль безудержного восторга:
— «Milan»! О, mama mia![3]
У меня создалось впечатление, что этот парень, выходец из центральной Ломбардии, проведший в нелегких скитаниях по немытой Италии всё свое детство, отрочество и юность, сумел наконец обосноваться в ненавистном ему Риме, где даже бездомные собаки болеют за гребаный «Лацио» или «Рому», и — о чудо! — святая дева Мария впервые ниспослала ему поклонницу такого родного и близкого его сердцу «Милана».
