— Да ты, сдается мне, спятил, — сказал Тибор. — Тебя же просто поймали в ловушку. Твое положение, доложу я тебе, из тех, каких, собственно говоря, и вообще-то не бывает. Тебе остается только дать деру. А тут перед тобой лазейка на свободу, да что там, попросту открытая дверь. А ты хочешь остаться. Собирай вещи, поезжай в Бухарест и требуй развода. Даже закон будет на твоей стороне. Останешься здесь — считай, что вышел из игры.
— Я хочу покорить Марго, — ответил Ласло и взглянул на залитую красноватым светом стену, словно оттуда он черпал свои слова. А так как Гергейфи ничего больше не говорил, он решительно добавил: — Она единственный человек, который относится ко мне с любовью и пониманием.
— Ой, ой, ой, ой, — захныкал Тибор и отвернулся, — тебя заставили купить кота в мешке, а ты еще вообразил, что это заяц. И знаешь, Ласло, что касается понимания, то тебя понять не так уж трудно, все это просто как пара оплеух.
Тибор умолк. Он только сейчас заметил, что обидел друга.
И все-таки: Ласло упомянул о бухарестском дядюшке.
А значит, он уже вынашивал мысль о побеге.
Гергейфи она представлялась единственно разумной. Любая другая попытка найти выход из создавшегося положения обречена была остаться теорией или просто фантазией, вроде этого нового номера с «покорением» Марго. Впрочем, Тибор относился к ней с почтением из-за ее выдержки. Но всякий раз, как ему удавалось где-нибудь ее увидеть, его прямо-таки леденила та абсолютная замкнутость, в которой она существовала. Это было страшно и непонятно, как погасшее светило, парящее в пустом пространстве. Ласло несет чепуху. Откуда здесь возьмется любовь, откуда возьмется понимание? Рядом с отчаянием жить нельзя. Так он думал. Именно теперь.
Прошло время, когда Ласло искал забвения. Никаких премьеров, никаких премьерш. И бутылки стоят нетронутые. Вот как сейчас эти бутылки на столе с красным «Пекарем». Собственно, его пил только Гергейфи, да и то помаленьку. Все это было даже зловеще: словно что-то готовилось. Он предпочел бы видеть, как Ласло напивается и выкидывает какие-нибудь штуки. В сущности, он больше всего боялся, что Путника ждет еще что-то вроде второго шока. Первый Тибор пережил с ним вместе: отвращение, ярость, унижение в схватке с почтением и нежностью. Это не должно было повториться. Оставалось только бегство.
* * *
Все же Марго побеждала, медленно и упорно. Ее каменная природа, всякий раз заставлявшая Гергейфи леденеть и чувствовать себя вконец подавленным, более того, изгнанным из жизни, дома отнюдь не была более активной Тибор, конечно же, ничего об этом не знал, — напротив, она уступила место все более явной способности сделать другому жизнь удобной и приятной. Мы не говорим: окружить его любовью. Это ведь было бы уже претензией. Нет, у Ласло настала прекрасная жизнь дома, во всем решительно; она, Марго, была как дуновение. Недюжинный успех при семидесяти двух килограммах веса. Ее словно бы и не было вовсе, пока он ее не звал. А отпускал, и она исчезала. Даже во время разговора: он умолкнет — она уходит из комнаты. Гергейфи Марго считала его собутыльником Ласло — до сих пор никогда не подымался наверх к молодой чете. Только теперь, так как Ласло все чаще по вечерам оставался дома, его пригласили к ним. Но он долго не отваживался принять это приглашение. Целый день ему казалось, что это была бы подлость, но в конце концов он все-таки решился. Итак, он отправился в лагерь противника. И было это некоторое время спустя после того разговора за бутылкой красного вина.
Они ужинали втроем. Марго, видимо, полагала, что Гергейфи все известно. Ей несомненно хотелось принять на борт близкого друга Ласло, словно их встречи только здесь могли иметь место, только здесь. Она провела Тибора по всему дому. Сад был не намного шире дома, во уходил далеко вглубь. Мраморные украшения завершали глубину этого сада возле массивной стены полукруглые скамейки, над которыми высились огромные каменные вазы. Все это открывалось взору из окон выходившей в сад комнаты, перед нею была маленькая терраса и лестница, спускавшаяся в зелень сада. Была там и столовая, иными словами, две гостиные: одна — вытянутая в длину, другая покороче. Тибор, теперь составивший себе представление о непростом плане этого дома, правильно определил, где должна находиться спальня. Что Ласло спал в комнате, выходившей в сад, Гергейфи знал давно, сейчас же еще увидел разбросанные там предметы его туалета. На стене висели охотничьи ружья. Двустворчатая дверь на террасу была широко распахнута, ибо снизу эту террасу отделяла от сада решетчатая ограда.
«Я ни разу не была у сестры в Бейруте», — несколько подчеркнуто, хотя и не без уклончивости, отвечала она за столом на вопрос Тибора, устремив взгляд на белый дамаст скатерти, на фарфор и хрусталь. Она сидела, немного нагнувшись, и говорила, глядя на стол. Казалось, никого не замечая. Тяжелый узел ее белокурых волос светился под люстрой. В 1900 году модный художник Сезар Эллё[28] сильно влиял на внешность парижанок, которых он любил видеть блондинками, с лицами скорее сердцевидными, чем вытянутыми, и с широко расставленными глазами. А поскольку природа, как поучал нас Оскар Уайльд, всегда подражает искусству, то с каждым днем все больше парижанок выглядели так, как того хотелось художнику; даже расстояние между глазами стало соответствовать вкусу последнего, более того, его влияние простерлось и на семьдесят два килограмма Марго, конечно не предусмотренных художником… Но она была красива, Марго, очень красива. Гергейфи ясно это видел и с удивлением об этом думал.
Нет, не так-то легко было уехать в Бухарест. Только сейчас он уразумел значительность происходящего и всю серьезность положения Ласло.
Если бы он знал la reine, фундаментальное различие между этими двумя женщинами и сестрами бросилось бы ему в глаза. Там плотская роскошь в сиянии света, выставленная напоказ. Здесь вуаль, пелена, взгляд искоса живое существо под слоем проточной воды.
Еще острее он это ощутил, когда они сидели в маленькой гостиной за турецким кофе. Здесь на латунной, до блеска начищенной штанге низко свисал широкий фиолетовый абажур; снизу свет был смягчен тоже чем-то фиолетовым, но не белым тюлем, как то делается еще и в наши дни. Говоря о красивой женщине, такое освещение, право же, нельзя было назвать выгодным. Но она сидела за этой, казалось бы, воздвигнутой перед нею лиловой стеной как бы за полупрозрачной тканью, а значит, лишь отчасти здесь присутствуя.
Тибор, не так уж восхищенный ее красотой — его вкусы избрали себе совсем иные дороги (и кстати сказать, правильные, в чем мы скоро убедимся), — всеми силами стремился получше ее рассмотреть, понять, побольше узнать о ней, досконально ее изучить, хотя его ни на мгновение не покидало сознание тщетности своих усилий.
В остальном контакт был установлен, и вечер проходил гармонично, как принято выражаться. С Марго было легко. Она не была чуркой, которая, не шелохнувшись, лежит на дороге, дожидаясь, покуда ее повернут или поднимут… Она сама могла расшевелить кого угодно, например этих двух стройных, изящно сложенных молодых людей, круживших вокруг нее, как планеты вокруг солнца. И удивительное дело, чего она иной раз добивалась! Мы справедливо сравнили ее с нашей инженершей, по рангу, так сказать. Образование не отягощало ни Путника, ни Гергейфи, последний рад был, что хоть кое-как справлялся с французским языком. Марго заявила, что ее венгерский годится только для домашнего обихода. Она, правда, очень старалась в нем усовершенствоваться, но в общество пока что отказывалась говорить по-венгерски. И хорошо делала. Венгерский — насквозь поэтический язык, посему особенно чувствительный к фальшивым интонациям или деревянно-грамматическому школьному употреблению. Чтобы овладеть венгерским, надо родиться либо венгром, либо лингвистическим гением.
Но однажды она все-таки заговорила по-венгерски — и с того дня взяла обоих себе в провожатые.
Им никогда не хотелось затратить усилия на то, чтобы пройти расстояние от кабачка, что за Швабенбергом, до одиноко стоявшего музея римских древностей. Марго он был давно известен. Она достаточно долго была одна и жила несчастливо, чтобы уметь оценить сокровища, мимо которых счастливые люди проходили не задумываясь, счастливые даже в несчастье, оттого что рядом есть близкий человек, есть разговоры с ним, вино. Подруга Марго Ирма, дочка богачей Руссовых, в дом которых ее ввел Путник в первые же дни их брака, могла бы стать для нее таким вот близким человеком. Но для Марго было за пределами возможного сделать неприметную, изящную и уже не очень молодую девушку поверенной своих плотских тайн, что, собственно, могло бы стать ключом к пониманию ее положения и в конце концов предпосылкой всего происходящего.
Ирма из дружеского расположения регулярно и основательно обучала ее венгерскому. Эти часы в родительском доме Ирмы всякий раз были для Марго праздником, счастьем, свободным от каких бы то ни было условностей, островом, не связанным с континентом ее жизни, куда она так или иначе вынуждена была возвращаться.
