"Только что приехал в Ставрополь, любезная m-lle Sophie, и тотчас же отправляюсь в экспедицию с Столыпиным Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать...
Не знаю, надолго ли это, но во время переезда мной овладел демон поэзии, сиречь стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи, - о, разврат!
Вы можете видеть из этого, какое благотворное влияние оказала на меня весна, чарующая весна, когда по уши тонешь в грязи, а цветов меньше всего. Итак, я уезжаю вечером; признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длиться вечность..."
Между тем Магденко нагнал на очередной станции Лермонтова и Столыпина, "офицера чрезвычайно представительной наружности, высокого роста, хорошо сложенного, с низкоостриженною прекрасною головой и выразительным лицом". И тут он стал свидетелем сценки, весьма характерной: "Через несколько минут вошел только что прискакавший фельдъегерь с кожаною сумой на груди. Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов с кликом: "А, фельдъегерь, фельдъегерь!" - подскочил к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегерь сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить, что они едут в действующий отряд и что, может быть, к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегерь утверждал, что он послан "в армию к начальникам"; но Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем, не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не мало удивлялся этой проделке".
На станции при крепости Георгиевской Магденко вновь встретился с Лермонтовым и Столыпиным и стал свидетелем, как первый вдруг решил повернуть в сторону Пятигорска, а второй воспротивился, ибо, согласно подорожной, им надо ехать в отряд за Лабу. Лермонтов не стал с ним спорить:
- Вот, послушай, - сказал он, - бросаю полтинник, если упадет кверху орлом - едем в отряд; если решеткой - едем в Пятигорск. Согласен?
Столыпин молча кивнул головой. Монета упала решеткою вверх. Лермонтов закричал:
- В Пятигорск, в Пятигорск!
И они помчались под проливным дождем в Пятигорск, где как-то выхлопотали себе необходимые бумаги для пребывания на водах. Лермонтов и Столыпин поселились в доме Чиляева.
"Квартиру приходил нанимать Лермонтов вместе с Столыпиным, - рассказывал впоследствии майор Чиляев. - Обойдя комнаты, он остановился на балконе, выходившем в садик, граничивший с садиком Верзилиных, и пока Столыпин делал разные замечания и осведомлялся о цене квартиры, Лермонтов стоял задумавшись. Наконец, когда Столыпин спросил его: "Ну что, Лермонтов, хорошо ли?" - он как будто очнулся и небрежно ответил: "Ничего... здесь будет удобно... дай задаток". Столыпин вынул бумажник и заплатил все деньги за квартиру. Затем они ушли и в тот же день переехали.
Лермонтов любил поесть хорошо, повара имел своего и обедал большею частию дома. На обед готовилось четыре, пять блюд; мороженое же приготовлялось ежедневно.
Лошади у него были свои; одну черкесскую он купил по приезде в Пятигорск. Верхом ездил часто, в особенности любил скакать во весь карьер. Джигитуя перед домом Верзилиных, он до того задергивал своего черкеса, что тот буквально ходил на задних ногах. Барышни приходили в ужас, и было от чего, конь мог ринуться назад и придавить всадника".
"Мартынов и Глебов жили по соседству в доме Верзилиных. Семейство Верзилиных было центром, где собиралась приехавшая на воды молодежь. Оно состояло из матери и двух дочерей, из которых старшая, Эмилия, роза Кавказа, как называли ее ее поклонники, кружила головы всей молодежи", - интересен этот безхитростный рассказ старого майора. Дочерей было три, кроме Эмилии Александровны и Надежды Петровны, была Аграфена Петровна, неприметная.
Глебов и Мартынов первыми явились у Лермонтова. Глебов Михаил Павлович, корнет лейб-гвардии Конного полка, откомандированный на Кавказ, все еще ходил с рукой на перевязи, 23 лет, он выглядел совсем, как юноша, румяный, миловидный.
- Да ты здоров, цветешь, как маков цвет! - обрадовался Лермонтов. - Как рука?
- Ничего, - заулыбался Глебов.
- А ключица? - справился Лермонтов о второй ране.
- Танцевать уже могу.
А вот каким увидел Мартынова один из бывших сокурсников Лермонтова по Московскому университету Костенецкий: "Это был очень красивый молодой гвардейский офицер, блондин со вздернутым немного носом и высокого роста. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел под фортепиано романсы и был полон надежд на свою будущность: он все мечтал о чинах и орденах и думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал в Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я увидел его в Пятигорске. Но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в отставке всего майором, не имел никакого ордена и из веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, мрачный и молчаливый".
Мартынов носил белый шелковый бешмет и суконную черкеску, рукава которой любил засучивать.
- Мартынов, - Лермонтов приглядывался к нему, - в каком же полку ты служишь?
- Он же вышел в отставку! - рассмеялся Глебов.
- Когда?
- Еще зимой, - отвечал Глебов, поскольку Мартынов отмалчивался. - В чине майора.
- Ты вышел в отставку в чине майора? - Лермонтов снова обратился к Мартынову; впрочем, зрачки его глаз так и проносились туда и сюда, замечая все, что происходит вокруг и, казалось, в уме его собеседников.
- Да, - Мартынов выпрямился во весь свой рост, - в чине майора.
- Но скажи мне на милость, отчего сестры твои знают, что ты уже майор, а то, что ты вышел в отставку, не ведают?
- Какое твое дело, Мишель? Мои домашние дела не могут быть предметом для твоих шуток, - Мартынов вдруг заявил решительно.
- Согласен, - отступил Лермонтов. - Но, выйдя в отставку, что же ты расхаживаешь черкесом?
- Я тоже могу у тебя спросить, Мишель, что ты тут расхаживаешь в мундире армейского офицера?
Слова Мартынова вызвали смех, хотя он не думал шутить.
- Ах, ты тоже пострадал по службе, как все мы здесь, грешные?
Мартынов поморщился, но как бы вынужденно подтвердил:
- И пострадал, но о причинах я не стану распространяться.
- Но, выйдя в отставку, отчего же не возвращаешься в Россию?
- Он надеется вернуться на службу, - простодушно сказал Глебов, не то всерьез, не то в шутку.
Мартынов счел за благо уйти, чтобы избежать новых насмешек Лермонтова, который, по своему обыкновению, как прицепится, так и не отстанет. Все разошлись, поскольку потеха кончилась на этот раз; Лермонтов удержал Глебова и уже всерьез справился о Мартынове:
- Что это с ним?
- Поговаривают о карточном долге, - смутился Глебов. - Но я могу об этом вам сказать, Михаил Юрьевич, поскольку вы сами здесь обо всем услышите и узнаете больше меня.
- То есть он вынужден был подать в отставку?
- Это несомненно, потому что он тут же начал хлопотать о возвращении на службу. Но государь подписал его отставку с указанием причины: "По домашним обстоятельствам", что Мартынова вполне устраивает.
- То есть государь решил его не преследовать за какую-то провинность?
- Да. Но тем не менее Мартынов не получил награды за летнюю экспедицию прошлого года.
- Таким образом, наш красавец в генералы не вышел, не отмечен орденами... То-то вырядился черкесом, да нацепил большой кинжал, - как человек может быть уморительно смешон даже в несчастии!
- Мартынов несчастен? Да он всегда весел, в полном упоении своим новым нарядом.
- Ах, Глебов! Ведь и ты весел после ранения, рука твоя все еще на перевязи. Несчастия и делают нас истинно веселыми, - расхохотался Лермонтов. - Когда человек испытывает крушение всех своих честолюбивых упований и надежд, что же ему остается?
- Стреляется?
- Или женится. Или наряжается в экзотический наряд, чтобы привлечь опереньем и повадками внимание прекрасного пола. Это судьба позаботилась о том, чтоб нам было весело!
Обосновавшись в Пятигорске, Лермонтов предался демону поэзии; по утрам он сидел у себя за столом у раскрытого окна с черешневым деревом под ним; протягивая руку, он срывал и лакомился черешнями. Днем он лазил по горам или уносился куда-нибудь вскачь. Затем он присоединялся к обществу то на вечерах у Верзилиных, то на прогулках; пикники, кавалькады, танцы - молодежь веселилась там, куда отовсюду стекались больные или раненые.
В начале июня в Пятигорск приехал князь Васильчиков Александр Илларионович, один из числа "кружка шестнадцати". Он закончил юридический факультет Петербургского университета в 1839 году. Его отец генерал-адъютант Илларион Васильевич Васильчиков был фаворитом Николая I (он оказал решительную поддержку царю 14 декабря 1825 года на Сенатской площади). В 1831 году он был возведен в графское достоинство, а с 1 января 1839 года граф был возведен в княжеское достоинство. Теперь он занимал пост председателя Государственного совета и комитета министров. Таким образом, Александр Васильчиков при своей жизни сделался графом, а затем князем, ему предстояла блестящая карьера, но дух эпохи повернул его к либерализму, и по окончании университета он примкнул к "кружку шестнадцати", который словно бы подвергся разгрому в 1840 году, что коснулось как-то и князя Васильчикова. Он тоже отправился на Кавказ, правда, в составе комиссии сенатора П.В.Гана по ревизии административного устройства Закавказья. Похоже, отец позаботился об удалении сына из Петербурга, чтобы вчерашний студент не наделал глупостей у царя под носом и остепенился.
