Старик лежал в своем черном пиджаке и огромных стоптанных ботинках. Когда могильщики передвинули гроб, его голова слегка склонилась к скрещенным на груди рукам, а лицо с морщинистой кожей, напоминавшей сухую растрескавшуюся землю, еще больше сморщилось.
Около открытой могилы, рядом с мэром и несколькими представителями рабочих организаций, стоял высокий и сутулый Кацабас. Окинув хмурым взглядом толку, растянувшуюся до ограды кладбища, он повернулся к покойнику. Его била дрожь.
– Старик! – начал он низким, глухим голосом. – До последнего вздоха ты ни на минуту не отрекся от нашей борьбы. Мы клянемся следовать твоему примеру. Ни бедность, ни унижения, ни пытки, пи тюрьма не могли сломить тебя. Ты стоял как скала… Мы клянемся, Старик, тоже стоять как скала. Ты сказал: «Борьба шахтера – это национальная борьба». Мы клянемся никогда не забывать твоих слов…
Душераздирающие рыдания Тасии прервали речь Кацабаса. Крепко обняв мать за плечи, сын пытался успокоить ее. Резким движением она отстранила его и упала на гроб.
– Не надо, не надо, не трогайте меня! – как безумная, закричала она, когда к ней подбежали, чтобы поднять ее.
Через несколько минут Тасия с трудом встала, но долго еще не отрывала глаз от спокойного лица мужа.
– Прости меня, Илиас! – прошептала она и нежно погладила его по волосам.
Заходящее солнце заливает таинственным светом комнату барака, цементный пол в трещинах, старый громоздкий шкаф, подарок Кирьякоса, давно не беленные стены. Перед раскрытым сундуком сидит Тасия. Сегодня утром она сняла с веревки позади дома рубашку мужа, завернула в нее бритву и только что спрятала ее на дно сундука, Кирьякос, прихлебывая, пьет кофе.
– Знаешь, Тасия, я хочу, чтобы ты оказала мне небольшую услугу… – он запнулся и почесал в затылке. – Давай завтра сходим вместе к мэру… Хочу обратиться к нему насчет одного дельца… Если ты попросишь… Ради покойного…
Тасия повернулась и пристально, без тени удивления, посмотрела на него. И во всей своей неприглядности перед ней словно предстали грязные отбросы чуждого уже ей мира.
– Ступай-ка домой, Кирьякос. Уже смеркается, – сказала она.
Рассказав, каким образом министр намеревается сорвать забастовку, Фармакис попросил Алекоса представлять компанию на похоронах Папакостиса. Желательно даже, продолжал он, чтобы Алекос, уже в качестве директора, сказал надгробное слово о заслугах старого шахтера. Тогда даже самые неразумные убедятся, что компания не только не несет ответственности за это убийство из-за угла, но и осуждает его. Кроме того, в такой критический момент, когда наблюдается сильное брожение умов, совсем не домешает, наставлял его Фармакис, присутствие директора предприятия, венок, трогательное надгробное слово о человеке, которого любили и уважали все шахтеры. Да, конечно, признался он, устремив взгляд в потолок, словно пытаясь воскресить в памяти изрезанное морщинами лицо старого профсоюзного деятеля, да, конечно, представляется удобный случай утихомирить разбушевавшихся рабочих, пообещав им выплатить задержанную заработную плату.
– Я слыхал, они собираются сбросить машины в ров! То есть мы снова возвращаемся к сорок пятому году! – кипятился Фармакис, приглаживая рукой редкие волосы на вспотевшей на лысине. – Ты был знаком с ним?
– С кем? Со Стариком?
– Человек своеобразного склада! Он был настоящим идеологом. Посули ему горы золотые, а он не отступился бы от своего. Поразительно.
Фармакис глубоко задумался. Лицо Старика заслонило физиономию его сына-самоубийцы и старшего, который шептал испуганным голосом: «Ничего, папа, ничего, я привык к тому, что все называют меня дураком!» Он вздрогнул. Нить его мыслей оборвалась. Он беспокойно вертелся в кресле. Вдруг его невольно потянуло к Алекосу. В его взгляде проскользнула отеческая нежность.
– Ты не глуп, Алекос. Так намотай себе на ус: среди шахтеров есть немало мелких хозяйчиков, которых интересует только их собственная работенка. Мы должны стать ловкими политиками, чтобы другие не заморочили им голову.
И он снова умолк. Казалось, ласковые нотки в его голосе изумили его самого. Он бросил взгляд на Алекоса. Тот сидел в тяжелом кожаном кресле, откинувшись на высокую спинку. На лице крестника его жены, выражавшем предупредительность, добродушие, отзывчивость, проступила жестокость, знакомая ему жестокость дельцов и коммерсантов. На секунду Фармакису представилось, что он видит себя самого в молодости. «У этого волчья хватка!» – удовлетворенно подумал он.
Хозяин встал и принялся шагать по комнате.
– Тех кто завтра утром приступит к работе, ты заставишь прежде всего выполнить заказ компании минеральных удобрений. А то нам придется заплатить ей штраф, – с мрачный видом добавил он и, закурив сигарету» удалился в свой кабинет.
В течение всего дня, до поздней ночи Алекос ощущал странное спокойствие. Даже самые острые впечатления, самые страшные воспоминания не способны были вывести его из этого состояния. Покинув контору, он вышел на улицу.
В шикарном костюме, с высокомерным видом он шел, то и дело бросая самодовольные взгляды на прохожих, особенно на женщин. Но в то же время размышлял с горькой улыбкой, что теперь, когда сбылись все его надежды и перед ним открылись большие перспективы – в том смысле, какой придает этому слову современное общество, – именно теперь, когда оп достиг цели, что-то словно оборвалось у него внутри и вместо счастья он чувствует лишь усталость и тоску.
Оказавшись на площади, Алекос изумился при виде собравшейся там толпы. Он затесался между двумя рабочими, стоявшими около венков. Внезапно сильной волной его отнесло назад и прижало к какому-то старику. Теперь он не мог шевельнуться. Невольно в памяти его всплыл один забытый эпизод славного прошлого. Однажды – он так живо все помнил, словно это происходило вчера, – Алекос шагал с этой толпой. Она разворачивалась бесконечной лентой, начало которой терялось внизу, там, где проходили асфальтированные улицы. Вдруг кто-то закричал: «Ближе друг к другу, товарищи!» Враги каждую минуту могли напасть, и следовало сомкнуться в более тесную колонну, чтобы отразить их натиск. И тогда тысячи людей слились и стали единым целым. И колонна продолжала маршировать к центру города.
«Как странно! – размышлял Алекос. – Можно прожить годы в одном поселке и видеть только кабаки, притоны, знахарок, грязь, слышать брюзжанье и сплетни! Так вот бывает с застоявшейся водой, поверхность которой затянута плесенью. Ограниченные люди не верят, что под этой плесенью может быть что-то иное. Но стоит воде немного всколыхнуться, как из глубины подымается чистая, прозрачная струя, а всю плесень уносит течением. Черт возьми, как долго я не замечал истинной красоты!»
Отстраняя людей, Алекос важно поднялся па паперть. Подошел уже к двери, но, передумав, повернул назад.
Прячась в толпе, следовал он за похоронной процессией. То и дело спрашивал себя, как он оправдается перед Фармакисом в том, что господин директор официально не представлял предприятия на похоронах. В то же время ему было смешно, что он ломает голову над таким пустяковым вопросом. «Скажу Фармакису, что, по-моему, в этом не было необходимости. Пора ему научиться считаться с моим мнением. В конце концов, теперь он во мне нуждается», – подумал Алекос.
После погребения он поспешил покинуть кладбище. Было всего лишь шесть часов. На десять он назначил Элли свидание у Зонарса. Алекос сел в автобус, сошел в центре и долго изучал фотографии кинозвезд. Потом купил билет в кино и уселся в покойном кресле. Он старался следить за содержанием фильма. После окончания сеанса зашел в бар. Тотчас заказал коньяк и выпил его залпом. Потом заказал еще, еще и еще. Опьянев, он преисполнился уверенности и самодовольства. Стрелка часов приближалась к половине десятого. Позвав официанта, он расплатился. Встал, поправил перед зеркалом прическу а галстук. Но вместо того чтобы уйти, снова сел и заказал еще один коньяк.
Без пяти десять он поднялся.
«Куда мне пойти с Элли? – подумал он. – Ах да, мы договорились потанцевать сегодня в «Астерии». Ему вдруг захотелось уйти, бежать из бара, но, как ни странно, он не мог сдвинуться с места, точно прилип к табурету. Алекос побился бы об заклад, что сегодняшний день – самый спокойный день в его жизни. Но он ошибался. Нервы у него были страшно взвинчены, и, чтобы уравновесить это возбужденное состояние, его мозг постепенно сковывало оцепенение. Именно оно позволяло ему с иронией наблюдать за самим собой и создавало впечатление абсолютного спокойствия.
Вдруг оп увидел, что на часах бара ужо около одиннадцати. «Теперь она уже ушла», – подумал он.
Алекос сел в такси и добрался до первых переулков поселка. Дальше машина не могла проехать. Он продолжал путь пешком. Среди развалин показалось несколько бараков малюсеньких, будто спичечные коробки. Он сильно постучал в одну из дверей.
