— Вседержитель на небесах услышит, как ты, словно дятел, без всякого перерыва стучишь и стучишь, и накажет тебя и всех нас за то, что потворствовали твоей неслыханной дерзости, — говорила, бывало, бабушка Шейна.
Отец никак не мог взять в толк, что заставило тестя неожиданно прийти к ним.
Терялась в догадках и мама. Видно, дело серьёзное. Она засуетилась, достала из шкафа вышитую скатерть, поставила на стол угощение, но дед Шимон не притронулся ни к печенью, ни к сливовому варенью, ни к литовскому сыру, ни к ромашковому чаю в эмалированном чайнике.
— Я ненадолго, — сказал он.
В этом никто не сомневался. Старый Дудак никогда ни у кого не засиживался. В своё оправдание он приводил достойный уважения довод — грешно красть время у других и непозволительно, чтобы его крали у тебя самого. Магазинов, где продают оптом и в розницу часы и минуты, до сих пор нигде не открыли.
— Я из-за Песи и её кавалера, — коротко сказал дед Шимон и нахмурил свои густые, смахивающие на шершней брови. — Душу пришёл излить.
— Что с Песей? — перепугалась мама.
— Ничего. Разве вы не знаете, что она собирается замуж за гоя? — спросил дед.
— И что, по-вашему, реб Шимон, гой — не человек, а зверь? — возразил мой отец.
— Не зверь. Но и не наш человек. Что за свадьба без хупы, без раввина? С красноармейцами в гимнастёрках и пилотках набекрень за свадебным столом и с отплясывнием «казачка»…
— Зато внуки, по закону Торы, будут нашими — евреями, — утешил дедушку Шимона зять.
— У нас, Дудаков, русских, да ещё офицеров, в роду и в помине не было. Не знаю, одобрите ли вы этот выбор Песи, но на моё благословение она пусть не рассчитывает. И чудится мне, что и покойная Шейна из могилы кричит: «Отговори, Шимон, дурочку, отговори!» Только Шмулик талдычит, что нет ни русской, ни турецкой, ни еврейской любви. У настоящей любви чего-то, мол, не бывает, а чего, хоть убей, не могу припомнить, слово не на идише, вылетело из дурной головы…
— Национальности у неё не бывает, — подсказал тестю мой отец.
— Похоже, похоже. Кажется, Шмулик так и сказал, — подтвердил дед. — А вот сестрицы Песи Фейга и Хася говорят что если этот русский лейтенант всерьёз её любит, то из него всегда можно сделать еврея.
— Уж лучше быть счастливой с русским мужем Иваном или Василием, чем несчастной с каким-нибудь чистопородным Ициком или Хаимом, — посмела вступиться за младшую сестру Хенка.
— Принесла же нелёгкая этих русских в Йонаву! Почему, спрашивается, им дома не сидится? — тяжело вздохнул дедушка Шимон. — Куда только смотрит наш главный сводник и устроитель всех свадеб милостивый Господь Бог?
— Рано, отец, отчаиваться. Может, Василий и Песя ещё разбегутся в разные стороны, — мама разбавила свою жалость к отцу сомнительной надеждой. — А что касается Господа, хозяйство у Него — глазом не охватишь. Разве за всеми уследишь?
От их утешений дедушка Шимон не только не приободрился, но ещё больше приуныл. Он ждал от Хенки и Шлейме не осуждения взбалмошной Песи, не безусловной поддержки себе, а обещания образумить её, но вместо этого оба пустились в утомительные рассуждения о странностях любви. Интересно, что эти мудрецы сказали бы, если бы Песя была их дочерью? Наверное, иначе заговорили бы. Родительская боль сердце не гложет.
Дед Шимон поблагодарил за щедрое угощение, к которому не притронулся, встал и направился к выходу.
— Я тебя провожу, — предложила Хенка, оделась и вышла с ним из дома.
— Не надо меня провожать. — Отец помолчал, нахлобучил картуз и, тяжело задышав, без всякой укоризны сказал: — Сам дорогу найду. Ничего со мной не случится. После смерти твоей матери я отвык за себя бояться. А насчёт твоей сестрицы, втрескавшейся в этого русского офицера, я, Хенка, вот что тебе напоследок скажу: видно, так уж заведено на свете — лихая молодость сеет глупости, а беспомощная старость пожинает беды.
Дедушка нырнул в сумрак.
Вернувшись домой, мама пересказала мужу прощальные слова отца.
— Ему можно посочувствовать, — кивнул Шлеймке. — Блюма Бергер свою дочь прокляла и выгнала из дома. Чем всё кончилось, мы хорошо знаем. Но теперь есть беды пострашнее, чем неудачный брак, и эти беды подстерегают чуть ли не каждого, несмотря на возраст. Войны, погромы, бездомность.
— У нас, слава Богу, пока тихо.
— Пока тихо, — повторил отец. — Ты у своих Коганов вообще как за каменной стеной, туда дурные вести не доходят, а сюда, в мастерскую, стекаются всякие недобрые слухи. Хоть уши затыкай.
— Почему ты мне никогда о них не рассказываешь? — упрекнула отца мама.
— Не хочу тебя расстраивать. Вдруг все эти слухи высосаны из пальца?
— Какие слухи?
— Самые разные. Говорят, что новые власти собираются закрыть все синагоги ремесленников — мясников, сапожников и прочих. Хватит, мол, одной на всех.
Мама слушала, не перебивая.
— А ещё говорят, что составляются какие-то тайные списки.
— Списки?
— Да, списки, — уже не скрывал раздражения отец. — Тех, кого Шмулик всегда называл буржуями.
— Интересно, что с ними, этими буржуями, собираются делать?
— Понятия не имею. Правда, всезнайка Хаим-Гершон Файн, когда забирал свою обнову, обмолвился, что, наверное, закроет пекарню и переедет к двоюродному брату в Гаргждай. Он, не задумываясь, за сносную цену охотно продал бы её, но где сейчас найдёшь покупателя?
Мама вытаращила глаза, и отец счёл нужным добавить:
— Хаим-Гершон Файн объяснил мне, что в Советском Союзе всеми пекарнями владеют не частные лица, а государство.
— Если он уедет, таких булочек и хал, как у реб Хаим-Гершона, уже больше нигде и ни у кого в Йонаве не купишь.
— А ещё он сказал, что настали такие времена, когда лучше всего не держаться за своё имущество, постараться вообще о нём забыть, как будто его никогда и не существовало. Перебраться в какую-нибудь дыру, в глухомань, и не пытаться отстаивать собственное добро. Русским, сказал Хаим-Гершон, нищие милее, чем богатые.
Не прошло и месяца, как слух о закрытии в Йонаве малых синагог подтвердился.
Весной 1941 года мой дядя — заместитель начальника местного отдела НКВД по оперативной части Шмуле Дудак — привел к отцу нового клиента — своего непосредственного начальника майора Воробьёва.
— Алексей Иванович, — представился представитель власти.
— Шлейме.
После знакомства весь следующий разговор Шмулик прилежно переводил на идиш.
— Самуил Семёнович рекомендовал мне вас как портного высшей категории. — Воробьёв пытливым оком опытного дознавателя оглядел комнату. — Старая шинель у меня износилась. Решил перед переездом на другое место службы сшить новую.
Майор достал из большого бумажного пакета отрез серого сукна, приклад и положил всё на стол.
Отец растерянно глянул на дородного Воробьёва, на Шмулика, застывшего в позе угодливого свата, и на сукно с прикладом.
— Я никогда не шил шинели, — честно признался портной высшей категории шурину.
— Даже не думай отказываться, — приглушённо сказал Шмулик. — Сошьёшь. Я по вечерам буду приходить и помогать тебе, как прежде. И не болтовнёй, не советами, а делом. Я в тюрьме не всё забыл — могу дать фору и Юлюсу, и этому симпатичному беженцу со сладкой фамилией.
— Но твой начальник хоть знает, сколько я беру? — задал отец Шмулику свой непременный вопрос. — Это ведь даже не костюм сшить. Шинель!
— Знает, знает. Заканчивай базар и, пожалуйста, сними мерку. — Хитроумный Самуил Семёнович деланно улыбнулся и от имени отца сделал Алексею Ивановичу придуманный комплимент: — Мой зять говорит, что у вас отличный материал. Ему будет приятно шить.
Пока ошарашенный отец снимал мерку, мама отозвала брата в сторону и шёпотом спросила:
— Шмулик, в местечке говорят, что власти закрывают все синагоги. Это правда? Только не увиливай!
— А тебе что, не всё равно, закрывают или не закрывают? Ты же сама ни в одну из них не ходишь. И Шлеймке не ходит, и три наши сестры не ходят. Для стариков хватит и одного очага мракобесия — Большой синагоги.
С закрытия малых синагог и начались в Йонаве события, которые потрясли всех её жителей независимо от их вероисповедания.
Не щадя уличный булыжник, по местечку целыми днями с грохотом, на большой скорости стали носиться грузовики с вооружёнными солдатами. Они останавливались у домов бывших государственных чиновников, видных членов сметоновских партий и союзов, борцов за свободу и независимость Литвы, явных или скрытых сионистов, владельцев крупных магазинов, земельных участков, фабрикантов. Солдаты выводили их из домов вместе с семьями, сажали всех с ручной кладью и скудными пожитками в крытый плотным брезентом кузов и увозили на железнодорожную станцию, где наготове уже стояли пустые товарные вагоны.
