– Не знаю, месье, соглашусь ли выдать за вас дочь. Вы уже, без сомнения, приискали себе тепленькое местечко. Вы живете во дворце, королю нравятся мелодии, коими вы сопровождаете его утехи. На мой же вкус, нет никакой разницы, занимаешься ли ты своим искусством в роскошных каменных палатах или в дощатой хижине на шелковице. Для меня существует нечто большее, чем искусство, большее, чем пальцы и уши, большее, чем музыкальные инвенции: это жизнь, исполненная страстного чувства.
– Это вы-то ведете жизнь, исполненную страстного чувства? – в унисон воскликнули Мадлен и Марен, удивленно взглянув на старого музыканта.
– Вы, сударь, нравитесь видимому королю. Мне же это никак не подходит. Поверьте мне, я ищу понравиться, с помощью моих пальцев, тому, кого никто не видит.
– Вы изъясняетесь загадками, сударь. Боюсь, что никогда не уразумею, что вы имеете в виду.
– Вот потому-то я и не захотел, чтобы вы сопровождали меня на моем тернистом пути, на этой дороге, заросшей травою, усеянной каменьями. Я принадлежу могилам. Вы же публикуете свои ловкие сочиненьица, щедро уснащая их украденными у меня фиоритурами, и вам невдомек, что это не более чем восьмушки и половинки на нотной бумаге!
Марен Маре вынул платок, чтобы стереть следы крови с губ.
Внезапно он нагнулся к своему учителю:
– Сударь, я давно уже хочу задать вам один вопрос.
– Да?
– Отчего вы сами не публикуете сочиненную вами музыку?
– О дети мои, да разве я сочиняю?! Я в жизни своей ничего не придумал сам. Я просто выражаю то, что дарят мне река, водяная ряска, дорожная полынь, букашки и гусеницы, вспоминая притом забытое имя, былые услады.
– Но разве в болотной ряске и гусеницах есть музыка?
– Когда я провожу смычком по струнам, я все равно что рассекаю им мое кровоточащее сердце. Мои занятия – всего лишь строгий уклад жизни, в которой нет места безделью и пустым забавам. Я исполняю не музыку. Я исполняю мою судьбу.
Настали смутные времена; с одной стороны, были неспокойны Вольнодумцы, с другой – пустились в бегство господа из Пор-Руаяля. Они давно уже намеревались купить остров близ Америки и поселиться там, подобно пуританам, преследуемым за свои убеждения. Господин де Сент-Коломб сохранил дружеские связи с господином де Бюром. Господин Кустель утверждал, будто Уединившиеся простирали свое смирение до того, что предпочли обращение «сударь» самому слову «святой». На улице Сен-Доминик-д'Анфер дети также величали друг друга «сударь» и на «вы». Временами один из этих господ присылал за Сент-Коломбом карету, с просьбою играть на похоронах или же на вечерней службе во время Страстной недели. В такие дни господин де Сент-Коломб невольно вспоминал свою супругу, обстоятельства, предварившие ее кончину. В душе его по-прежнему жила любовь, которую ничто не могло поколебать. И ему казалось, что он все так же остро ощущает ту любовь, то одиночество, ту ночь, тот холод. Однажды на Страстной неделе, сопроводив игрою на виоле вечернюю службу в часовне особняка госпожи де Пон-Карре, он собрал ноты и приготовился уходить. Он сидел на соломенном стуле в узком боковом проходе. Виола, убранная в чехол, стояла рядом с ним. Органист и две монашки исполняли новую, незнакомую ему мелодию, которую он нашел прекрасной. Он взглянул направо: она сидела подле него. Он склонил голову. Она улыбнулась ему, слегка приподняла руку; на сей раз она носила черные митенки и кольца.
– Пора домой, – сказала она.
Он встал и, взяв виолу, последовал за нею к выходу в полумраке, мимо статуй святых, облаченных в лиловые мантии.
На улице он отворил дверцу кареты, разложил ступеньки и взошел за нею, держа перед собой виолу. Он велел кучеру трогать. Он слышал рядом легкий шелест платья своей супруги. Он спросил у нее, доказывал ли он ей когда-нибудь всю силу своей любви.
– О да, я и в самом деле храню воспоминание о свидетельствах вашей любви ко мне, – отвечала она, – хотя я ничего не имела бы против, выражай вы ее чуточку многословнее.
– Стало быть, вы находили их чересчур скупыми и редкими?
– Они были столь же скупы, сколь и нередки, мой друг, но чаще всего бессловесны. Однако я любила вас. Ах, как мне хотелось бы опять готовить вам персиковый сироп!
Карета остановилась перед их домом. Он вышел и протянул руку, чтобы помочь ей сойти.
– Я не могу, – сказала она.
Его лицо омрачилось такой грустью, что госпоже де Сент-Коломб захотелось коснуться щеки мужа.
– У вас нездоровый вид, – промолвила она.
Он достал из кареты свою виолу в чехле и положил ее на дорогу. Потом сел на подножку кареты и заплакал.
Она вышла из экипажа. Он торопливо вскочил и распахнул перед нею ворота. Они пересекли мощеный двор, поднялись на крыльцо и вошли в залу, где он прислонил инструмент к камину.
Он сказал жене:
– Печаль моя безгранична. Вы были вправе предъявить мне этот упрек. Но слова не способны выразить то, что у меня на сердце; я не умею изъяснить вам мои чувства…
Он толчком открыл дверь, выходившую на террасу и в сад. Они прошли по лужайке. Он указал пальцем на хижину в развилке шелковицы, со словами:
– Вот домик, где я разговариваю.
И он вновь тихонько заплакал. Они подошли к белой лодке.
Госпожа де Сент-Коломб села в нее, тогда как он придерживал суденышко за борт, чтобы оно не отошло от берега. Она подобрала платье, стараясь не замочить его на мокром дне лодке. Он выпрямился. Глаза его были опущены. Он так и не увидел, что лодка отчалила. И, помолчав, заговорил вновь, сквозь слезы, текущие по щекам:
– Даже не знаю, как вам сказать, мадам. Прошло двенадцать лет, а простыни нашего ложа все еще не остыли.
Визиты господина Маре сделались крайне редки. Теперь Мадлен встречалась с ним в Версале или Вобуайене, и их любовные свидания проходили в комнатке деревенской гостиницы. Мадлен все поверяла ему. Вот почему она и рассказала, что ее отец сочинил прекраснейшие пьесы, каких еще не слышал мир, но никому не играет их. Одна называлась «Скорбный плач», другая – «Ладья Харона».
Однажды они очень испугались. Марен Маре намеревался послушать тайком, забравшись под шелковицу, пьесы, о которых говорила ему Мадлен, и по дороге зашел повидаться с ней. Они сидели в зале. Она стояла перед ним. Она подошла вплотную к нему. Ее грудь едва не касалась его лица. Мадлен расстегнула корсаж, приспустила сорочку. Груди ее вырвались наружу. Марен Маре приник к ним губами.
– Мадлен! – крикнул вдруг господин де Сент-Коломб.
Марен Маре кинулся за портьеру ближайшего окна, Мадлен побледнела и торопливо оправила сорочку.
– Да, отец?
– Нам нужно сыграть гаммы в терцию и квинту.
– Хорошо, отец.
Господин де Сент-Коломб вошел в залу. Он не заметил Марена Маре. Отец и дочь тотчас вышли. Когда Марен Маре услышал отдаленные звуки настраиваемых виол, он выбрался из своего убежища, чтобы потихоньку улизнуть через сад. На террасе он наткнулся на Туанетту; она стояла, опершись на балюстраду, и глядела вдаль. Она остановила его, придержав за руку.
– Ну, а как ты находишь меня?
И она потянулась к нему, обнажив грудь, как только что сделала ее старшая сестра. Марен Маре засмеялся, поцеловал ее и убежал.
другой раз, спустя какое-то время, летним днем Гиньотта, Мадлен и Туанетта пошли в часовню – обмахнуть пыль со статуй святых, снять паутину в углах, вымыть пол, почистить стулья и скамьи, расставить свежие цветы, и Марен Маре решил сопровождать их. Поднявшись на хоры, он заиграл на органе. Внизу он видел Туанетту, тершую тряпкой пол и ступени алтаря. Она поманила его к себе. Он спустился. Было очень жарко. Взявшись за руки, они прошли через ризницу во двор, бегом пересекли кладбище, выбрались за ограду и очутились в кустах на опушке леса.
Туанетта сильно запыхалась. В широком вырезе платья виднелась открытая грудь, влажная от испарины. Глаза ее ярко блестели. Она потянулась к нему полуобнаженным телом.
– Гляньте-ка, у меня весь корсаж промок от пота, – сказала она.
– У вас груди пышнее, чем у вашей сестры.
Он пристально смотрел на ее груди. Он придвинулся к ней, взял за руку, собрался было поцеловать, но резко отстранился и шагнул назад. Он выглядел растерянным и смятенным.
– У меня так горячо в животе, – шепнула девушка, стиснув его руку и привлекая к себе.
– Но ваша сестра… – пробормотал он и вдруг заключил ее в объятия. Они бурно обнялись. Он целовал ей глаза. Он измял ее сорочку.
– Разденьтесь догола и возьмите меня, – попросила она.
Она была совсем еще ребенком. Она твердила:
– Разденьте меня догола! А потом разденьтесь сами!
Ее тело было по-женски округлым и упругим. Они соединились.
В тот миг, когда она, поднявшись с земли и стоя обнаженной, надевала сорочку, ее тело, с пышными грудями и крепкими ляжками, озаренное сбоку заходящим солнцем, показалось ему самым прекрасным женским телом на свете.
