— Напрасно он так поступил. Но и ты напрасно взъелась на меня.
— Это был такой удар!
Отец подумал, что она сейчас расплачется, а ее слез он боялся не меньше, чем ее гнева.
— Дрова достались тебе слишком тяжело, — сказал он. — И я тоже выдохся. Если мы собираемся завтра на вырубку, надо немного отдохнуть.
— Ступай наверх. Ты же знаешь, что я никогда не сплю днем.
Отец мечтал о той минуте, когда он наконец сможет уйти наверх, но так, чтобы не казалось, будто он бежит от жены, а теперь, когда эта минута наступила, у него не было сил встать со стула. Он смотрел на жену. Она была тут, рядом, такая же усталая, как и он, и, наверно, такая же несчастная. О чем она думает? Обычно, когда они кончали есть, мать вставала, убирала со стола, мыла посуду. А сейчас она не двинулась с места, словно придавленная молчанием, которое сгущалось, заполняло комнату, просачивалось сквозь стены наружу, обволакивало дом и изливалось на город. Неужели они так и будут сидеть, придавленные тяжестью своего горя, снести которое труднее, чем бремя предстоящей работы?
Отец глубоко вздохнул и, медленно встав, отодвинул стул.
— Если я случайно просплю, разбуди меня в четыре часа, надо смазать тележку, до того как за ней заедут. А потом я приготовлю веревки и наточу садовый нож.
— Ах, Гастон, я думаю, нам, пожалуй, не следовало соглашаться, тебе уже не под силу такая работа.
Отец вдруг почувствовал облегчение. Работа опять выступила на первый план. Во всяком случае, она не так тягостна, как все остальное.
— Эх, сколько бы мы ни наработали, все-таки это лучше, чем ничего.
Он пошел к лестнице. Уже положив руку на перила, он вдруг увидел шляпу жены, висевшую там на шишечке.
— Отнести твою шляпу в спальню? — спросил он.
— Нет, — сказала она. — Оставь ее тут. В шесть часов я пойду за табаком. Самые нетерпеливые уже получили. Народу будет меньше, чем утром.
У папаши Дюбуа с тех времен, когда он был пекарем, сохранилась привычка спать после обеда. Он не изменял ей всю теплую пору года, предпочитая вставать со светом и работать дотемна. Но сегодня ему так и не удалось заснуть. Он задремывал на несколько мгновений и тут же просыпался от неприятного ощущения, будто только что был на дне узкого, темного колодца. Ставни были приоткрыты, и в спальню проникал унылый зеленоватый свет, тусклый отблеск которого ложился на металлическую спинку кровати. Полузакрыв глаза, утонув в двух подушках, отец глядел на этот отблеск. И по мере того как смыкались его веки, отблеск этот становился все более расплывчатым. Теперь усталость походила на стоячую воду, но отец знал: как только он встанет, вода всколыхнется и со дна подымется муть.
Жена, должно быть, на огороде. Вероятно, расчищает грядки, которые он решил вскопать и засеять до холодов. Должно быть, она думает о Поле и о дурацкой утренней стычке. Она всегда недолюбливала его сына, да и Поль тоже не очень ее любил. Это верно. Но злым по отношению к ней Поль никогда не был. Он жил своей жизнью, вот и все! Ну конечно, ему не так трудно с едой, как им. Но ведь это естественно. Его торговля процветает. Он умеет устраивать свои дела. Нельзя же за это на него нападать! Он не помогает отцу? А Жюльен разве хоть раз о них подумал? Хоть раз пошевелил пальцем, чтобы им помочь? А в двадцать лет ты уже мужчина. Мать его защищает. Ее любовь только ему во вред. Вечно она его баловала. Правда, мать очень добра. Может, даже слишком добра ко всем, но сына она любит слепой любовью и потому бывает иной раз несправедлива. Когда она сердится, она всегда винит его, мужа. А при чем тут он? Ровно ни при чем! Он работает и никого ни о чем не просит. Он изнашивается, работая не покладая рук, так же как изнашивается его лопата, из года в год вскапывая и перекапывая все ту же землю. С двенадцати лет он уже был ломовой лошадью. Лошадью, работающей, чтобы быть сытой, и только. Он начинал вместе с отцом, и с тех пор, как надел этот хомут, так из него и не вылезает. За всю жизнь у него было только два хороших года — когда он отбывал воинскую повинность. Он призыва 93-го года. Ему еще повезло: он вытянул хороший номер — всего два года службы в 44-м пехотном полку. Его отправили в Жуанвиль, потому что он был самым лучшим гимнастом в полку. Он мог бы остаться на сверхсрочной. Стать инструктором. На такой работе здоровья не испортишь, так и дослужил бы спокойно до пенсии. Он об этом подумывал, но умер отец, и выбора не было. Мать осталась одна. Как только он пришел из армии, сразу же принялся выпекать и развозить хлеб… Каторжная работа, да! С тех пор он не знал отдыха. Никогда не жил как хотел, им распоряжалась работа. Жизнь шла на поводу у работы, и обе они крепко держали его, держали своими повседневными заботами; так проходил год за годом, принося лишь неприятные сюрпризы. И все же он умел находить радость в работе. Если, вспоминая молодые годы, он о чем и жалел, так прежде всего о долгих ночах в пекарне, когда он клал в формы и выпекал хлеб, за которым приходили издалека. А по воскресеньям — бриоши! Ему вдруг почудилось, что спальня наполняется горячим и вкусным духом, идущим из печи, когда оттуда вынимают золотистые крендели, что пекут на толстой бумаге, от которой, обжигая пальцы, их отлепляют женщины. У него потекли слюнки. Он никогда не был чревоугодником, но одна мысль о тогдашнем хлебе и тогдашних бриошах взволновала его. Разве бы кто посмел сказать ему в то время, что наступит день, когда в его печи будут выпекать хлеб из отрубей и опилок? Теперь он радовался, что уже не булочник. У себя на огороде он по крайней мере выращивает настоящие овощи и в саду собирает настоящие плоды. Если бы он пек эту серую замазку и продавал ее вместо хлеба, он просто умер бы со стыда.
Последнее слово воскресило в нем воспоминание о том, что говорила жена об его сыне Поле.
Выходит, он, отец, придает больше значения своей работе, чем тому, что, возможно, делает его сын? Он почувствовал прилив гнева и задал себе вопрос — уж не злится ли он главным образом на самого себя? Ну и что же! Что тут плохого — любить свое дело? Он всегда отдавался работе с увлечением. Никто не мог его ни в чем упрекнуть. Многие ли булочники могут похвалиться тем же?
Случалось, к нему поступали подмастерья от других хозяев — они смеялись ему в лицо, потому что он не терпел надувательства даже в малом. Такие подмастерья у него не уживались. Раз ты честен, так уж будь честен во всем!
Конечно, другие разбогатели, плутуя на чем угодно, обманывая людей. Сейчас они купаются в золоте, им наплевать на войну и зимние холода. Честность, правда, не заменит тебе хлеба и дров, но все же приятно сознавать, что ты прожил до семидесяти лет и не задолжал никому ни сантима. А вот если бы все, кто остался ему должен, хотя бы за булку, пришли сюда расплатиться, в саду было бы негде повернуться. Иногда случается встретить своих должников на улице. Есть среди них и такие, что чаще торчат в церкви, чем в кафе, и слывут образцом добродетели. А он и без церкви всю жизнь шел прямым путем и на окольные никогда не сбивался. Получалось это как-то само собой, потому чтя ему просто никогда не приходило в голову поступать иначе.
А сейчас он лежит усталый до изнеможения, озабоченный. Лежит и не может заснуть, а сон вдохнул бы новые силы в его измученное тело, силы, которые ему нужны, чтобы просуществовать еще какое-то время, не сворачивая с прямого пути; просуществовать самостоятельно, как это было всегда, ни от кого не ожидая помощи, на которую он никогда всерьез и не рассчитывал.
В шесть часов вечера грузовик лесоторговца остановился перед их садом. Как только он отъехал, увозя тележку на вырубку, где она должна была простоять ночь без присмотра, отец забеспокоился.
— Мы не подумали, — сказал он жене, — но мне следовало поехать с ними, раз там есть барак, где можно переночевать.
— Нет, — возразила она, — ты бы простудился. Барак, верно, дрянной, его продувает насквозь.
— Что там ни говори, оставить тележку в лесу…
— Ах, Гастон, Гастон, чего ты волнуешься из-за тележки. Ну кто позарится на такое старье…
Мать уже надела шляпу и взяла сумку.
— Пойду за табаком, — сказала она. — И в другие лавки зайду.
— Хорошо. А я займусь кроликами.
Он проводил ее взглядом. Странная все-таки она женщина. Волнуется по пустякам, а когда коснется серьезного дела, это ее нисколько не беспокоит. Он и сам знает, что тележка у него далеко не новая. Почти одного возраста с ним. Но ничего, еще послужит. Крепкая, не очень тяжелая, а когда поставишь боковые стенки, ее можно здорово нагрузить сеном или вязанками хвороста. Мать, конечно, неправа, если думает, что тележку можно без всякого риска оставить на ночь на вырубке, больше чем в пяти километрах от города. На нее любой польстится — и крестьянин, и дровосек. Да там еще и веревка. Хорошая, в семь метров длиной. Тугая и прочная. Таких веревок теперь не купишь. Да, конечно, он сплоховал, отправив тележку. Надо было хоть веревку забрать. Всегда чего-нибудь не додумаешь. Отец чувствовал, что не будет спать спокойно. Он уже и так не уснул днем из-за истории с Полем и ночью будет опять ворочаться с боку на бок и не спать, а ведь завтра надо подняться чуть свет. Всегда что-нибудь да испортит тебе жизнь!
