— У тебя появился другой?
Мы гуляли в дубраве, шли по тропинке, вдоль лесной опушки, отделявшей нас от поля для гольфа. Она посмотрела на далекое цветное пятно — группу игроков, — свистнула, подзывая собаку, норовившую подлезть под ограду, и лишь потом ответила:
— Это я стала другая. Не вынуждай меня притворяться той, кого ты любишь. Забывать о времени, любить свое тело, не думать ни о чем в твоих объятиях... Мне душно, Николя. У меня есть все для счастья, ты замечательный, ты и мою жизнь сделал замечательной, но когда я вижу тебя, я тебя хочу, а нам не надо больше заниматься любовью. И не надо становиться просто друзьями. Мне невыносимо, что ты меня хочешь, а я не могу ответить «нет», причинить боль.
— А что мы скажем Раулю?
Она опустила глаза, наступила на вырытый кротом холмик и тихо-тихо проговорила, отвернув лицо, проговорила тоном, который должен был меня убедить, даже если в ее словах и не было уверенности:
— Мы скажем ему, что у меня появился другой.
Не понимаю. Я могу допустить, что ее раздражает мое влияние на ее сына. И правда, за эти годы он привязывался ко мне, я встал между ними. Он больше не просит ее рассказывать сказки на ночь и совсем забросил ее птиц ради моих игр. Но теперь все, конец, теперь он интересуется только своим компьютером и игровой приставкой «Нинтендо». Я, как и Ингрид, отошел в тень — мы квиты. Тогда почему же она упрекает меня? Из-за всех этих собачек «Нескафе»? Я прекрасно знаю, что передал Раулю мой способ приручить смерть. Каждый раз, когда один из наших лабрадоров, несмотря на забор, случайно травится цианистым калием, который игроки в гольф рассыпают вдоль поля, чтобы защитить его от кроликов, мы оказываем усопшему, завернутому в плед, последние почести: укладываем в багажник «вольво» Ингрид и сжигаем в крематории близ Манта. Рауль везет с собой пустую банку из-под «Нескафе» и собирает в нее прах очередного Брута, Эглантины или Кармен, наклеивая этикетку с именем собаки. На следующий день он рассыпает пепел в том месте, которое любила собака, смешивая прах с прахом, заключая посмертные браки, оставляя несколько щепоток, которые высыпает на грядку на могиле отца — чтобы ему не было скучно одному.
Ингрид считает, что это нездоровый интерес, и часто ругает меня за то, что я поощряю Рауля в его — как она их называет — «болезненных склонностях», а ведь мальчик всего лишь хочет населить рай, чтобы его папа не был там слишком одинок. И если на пустой банке он уже нацарапал дату рождения и имя нашего нынешнего лабрадора (Карамель), так это потому, что он и обожает собак, и боится — как-то раз его покусали, но с тех пор, как та собака умерла, он может любить их, доверяя им.
А еще был случай с Леа Готье, до нашего отъезда в «Диснейленд». На деревенском кладбище возле нашего склепа находилась маленькая могила: ржавая решетка, окруженная зарослями крапивы; раскрытая каменная книга с медальоном, с которого улыбается девочка, умершая в 1917 году. Рауль не раз спрашивал меня, что означает надпись на маленьком кресте: «Мы уступили ее Тебе, чтобы она могла вернуться». В конце концов я был вынужден сказать ему правду: бедную Леа никто больше не хочет навещать — наверное, у нее не осталось больше родственников, и она, можно сказать, осиротела.
— А почему бы нам не взять ее к себе?
Ни одно из моих возражений не смогло разубедить его. Почему бы не приютить бездомную, не совершить доброе дело? Его доводы и мораль можно было понять; мои аргументы здесь ничего не значили. До того, как приехал трактор, я договорился с кладбищенским сторожем, и двадцать шестого июня Ингрид увидела, как мы возвращаемся с раскрытой каменной книгой. Тогда мы поссорились в первый раз. Она категорически отказалась дать кров маленькой приемной сестричке Рауля.
— А надо было родить мне живую! — прокричал он и хлопнул дверью своей комнаты, где под своим именем написал имя Леа Готье.
Я знаю, что должен был реагировать на это как взрослый, не поддаваясь капризам, на которые вдохновляло его мое воображение. Но если Ингрид хочет удалить меня от мальчика и от себя самой, зачем делать это так грубо? Зачем она хочет сказать Раулю, что встретила другого? Чтобы его подготовить? Я не могу избавиться от мысли, что у нее и правда появился другой, что дело вовсе не в ее возрасте, а в моем, что у нее теперь молодой любовник. Страдаю я не оттого, что мне предпочли другого, я вообще не ревнив. Я страдаю потому, что беззащитен, только поэтому, ведь она обманывает, она попусту упрекает меня. Я готов пересилить себя, готов закрыть глаза — знать бы только, на что именно я их закрываю, — готов без горечи и сожаления играть роль внимательного супруга, к которому каждый вечер после свидания с другим возвращается жена. Когда я попытался ей все это сказать, мы были в лаборатории. Она отвернулась и стиснула зубы. Я не хотел причинять ей боль — это расстроило бы меня еще сильнее.
Рауль, кажется, ни о чем не подозревает. С начала лета его характер стал более решительным; он называет «Диснейленд» отсталым, снисходительно выслушивает мои сказки о феях, закрывшись у себя в комнате, часами играет в видеоприставку вместе с соседским сыном, коего помпезно величает своим лучшим другом. Игры, которые я изобрел для него, фигурки героев, которые я делал, возвратились в ящики моего рабочего стола. К чему вынимать их, ради кого работать? Впрочем, ни «Местро», ни другие производители больше не продвигают мои проекты: они говорят, что дети уже не столь наивны — вежливый намек на то, что я стал старым, мои идеи отжили свое, и мне пора на покой.
Я действительно мог бы существовать, ничего не делая, живя лишь на роялти от «Я создаю мир». Совсем недавно эту игру выпустили на CD, и продажи возросли вдвое. Об этом мне сообщил утешительным тоном по телефону сам мсье Местровак. И добавил: «Давайте как-нибудь вместе пообедаем». Уже три года, с тех пор, как его дети, сговорившись с советом директоров, захватили его фирму, он считает делом чести не видеться ни с кем из прежних сотрудников, делая исключение лишь в том случае, если им, как и ему, крепко не везет. Он — целая часть моей жизни. Другой мир, который умирает. Мне не хватило смелости перезвонить ему.
Отныне я все свое время провожу, пытаясь написать «Письма к Раулю». Я не в силах сказать ему все, как есть, во время наших велосипедных прогулок или по вечерам, перед сном, когда он просит меня — ради меня самого — рассказать ему сказку. Сменить тон, стать серьезным и очень осторожно сообщить ему, что мы с его мамой решили расстаться? Но как? Я никогда не найду правильные слова, нужную интонацию, не смогу ответить на вопросы, которые он неизбежно задаст. А как подобрать ключ к дверям молчания, в котором он, вполне возможно, замкнется? Надо понять сюжет, собраться с мыслями, осознать эмоции, изложить на бумаге. Не краткую рекламную аннотацию, а своего рода завещание, последнее доказательство моей любви к ним обоим, изложение нашей истории, навеки запечатленное счастье, которое мы делили втроем, пока он был маленьким.
И вот я пытаюсь. Исписываю страницу за страницей, вношу исправления, рву на части, часами сижу над одной фразой, размывая чернила слезами. Смотрю, как синие чернила растекаются кляксами, как слова заканчиваются синими лужицами.
Рауль!
Прости, что между нами — эта бумага, но я хочу рассказать тебе здесь не обычную вечернюю сказку. Это — реальность, которую я пытаюсь тебе сейчас объяснить. Ты — тот ребенок, о котором я всегда мечтал, и я навсегда останусь для тебя вторым отцом, человеком, который тебе нужен, в котором ты будешь нуждаться. Твоя мама — женщина моей мечты, и я хотел бы быть нужным ей. Но отношения между мужчиной и женщиной редко продолжаются так долго, как между отцом и сыном. Посмотри на своих школьных друзей. Почти все их родители разведены или только делают вид, что любят друг друга. Они завидуют тебе — ты мне часто говорил, они донимают тебя из-за нас. Если родители любят друг друга так же сильно, как в первый день знакомства, это «ненормально». Я совершил ошибку. Я хотел остановить время, помешать твоей маме жить так же, как она жила до меня, знакомиться с другими, меняться... Я запер ее в своей любви, а так делать нельзя — ведь это эгоистично. Сегодня настало время открыть дверь. Быть может, она встретила другого, такое в жизни бывает часто.
Мы никогда не будем ссориться, Рауль. Ни друг с другом, ни с тобой. Просто я должен отойти в сторону. У тебя останется твоя комната, твоя школа, твои друзья и, может быть, для нас обоих будет лучше, если мы станем видеться тайком, как делал я в твоем возрасте, встречаясь с моим «биологическим» отцом, в «Триумфе», который ты когда-нибудь поведешь.
Обещай мне, что будешь хорошо вести себя с Ингрид и не станешь раздражать ее разговорами обо мне. А когда я вернусь, мое возвращение окажется для тебя чудесным сюрпризом...
