— Хорошего вам дня, — говорит он.
— И вам тоже.
И все, он уходит.
Каждый день я осознаю, что жду его возвращения почти с такой же надеждой, с такими же иллюзиями, с какими обычно открываю почтовый ящик по вечерам, — а в ящике нет ничего, что я хотела бы увидеть.
В тот день случилось одно маленькое происшествие. Он толкал тележку к моей кассе, и тут его окликнул какой-то мужчина. Похожий на авантюриста, с громким голосом, серыми вьющимися волосами, квадратным подбородком, безукоризненным загаром и насмешливым взглядом, одетый в охотничью куртку-безрукавку, в которой вместо патронов — шариковые ручки. Я уже пробивала ему чеки четыре или пять раз: он покупает бутылку самого дорогого виски и машинально вытаскивает карту «Америкэн Экспресс Голд» ради удовольствия поиздеваться над магазином, в котором эти карты пока не принимают. Однажды, когда он был один, без супруги, он спросил меня, откуда я приехала, и сообщил, что мою страну можно описать четырьмя короткими фразами.
— Привет, Рокель! Ну что, прогуливаемся в одиночестве? Да, теперь на этих женщин положиться нельзя. Признайтесь, ваш сын, кажется, начал входить в материал, общаясь с моим, и я за него рад. Заходите как-нибудь вечером на аперетив, Дуду будет рада познакомиться с Ингрид. Кстати, вы играете в гольф?
Мой незнакомец решительно отвернулся и, ни слова не говоря, направился к кассе номер семнадцать. Я сделала вид, что меняю кассовую ленту, как будто бы ничего не заметила, но что-то подсказало мне: больше я его не увижу.
Три дня прошли в разъедающей душу тоске. Летние прилавки, пляжные зонты, пляжные игры уступили место школьным принадлежностям, «предпродажам» начала учебного года. Безразличие покупателей, хандра детей, которым в самый разгар каникул пришлось окунуться в царство тетрадей, карандашей, ластиков и пеналов, наводили на меня уныние. Изысканное, заразительное веселье Аль-Сарая, книжного рынка Багдада, такого, каким я его знала до введения эмбарго, — возродится ли оно для грядущих поколений? Возбуждение, которое мы испытывали, готовясь к началу учебного года, выбирая себе в попутчики друзей, наши орудия труда и познания, эта чудесная свобода планировать на месяцы вперед, наслаждаться знанием вех на пути — все исчезло, когда я уехала, и вместо этого — постоянно — тревога из-за отсутствия денег, необходимость вести себя разумно, боязнь растеряться, купить что-то не то, слишком быстро исписать карандаш, истереть ластик, заполнить тетрадь, не имея денег тут же купить новые. Экономить слова, не делать ошибок, четко знать, что тебе необходимо продержаться целый год с исходным материалом. Кажется, у нас украли все, что можно украсть, даже само время — недели, превращающиеся в тонкую цепь листков календаря, обрываемых каждый день.
Не могу смотреть на полки с канцелярскими товарами, которые никто не покупает, эти груды уцененной писчебумажной продукции, которой никто не интересуется, потому что на улице слишком жарко, слишком хорошо и вообще пока рано. Но самое печальное здесь, в этом микроклимате, в этом замкнутом мире, где я определяю цвет неба по каплям пота и струям дождя, в царящей вокруг свободе, столь естественной для французов, — это постоянно ощущение, что за тобой следят. Я сейчас говорю не о камерах в торговом зале.
Мусс и Рашид каждое утро наблюдают, как я выхожу из дома, проверяют, во сколько возвращаюсь вечером, по нескольку раз на дню заглядывают в магазин — посмотреть, как я веду себя с мужчинами, заходят ко мне по воскресеньям — убедиться, что я одна. Я все понимаю: они друзья Фабьена, им приятно сказать ему при случае, что я храню верность, но им и в голову не приходит, что это издевательство, что они могут так вести себя лишь потому, что я — женщина, а они — по их же словам — «бунтари». Когда они объяснили мне смысл этого существительного, я сказала, что происхожу из курдов, но они не знают, что это такое — откуда? Я даже не всегда понимаю, что они говорят. Они родились в Мант-ля-Жоли, арабского не знают и изъясняются на испорченном французском.
По-своему они даже милы. Угнали для меня скутер, чтобы мне больше не приходилось ездить на автобусе. Поджидают почтальона, карауля у почтового ящика, когда я жду важного письма по поводу моего обучения. Приглашают меня в гости, чтобы их матери и сестры показали мне, как надо молиться, готовить еду, научили уважению и покорности. Не пристало такой девушке, как я, жить одной и читать книги.
Я отчаялась заставить их читать, открыть им глаза, отвратить их от гашиша, помочь найти другую цель в жизни, кроме как следить за мной и ограничивать мою свободу. Единственное, что мне удалось, — это убедить их не воровать CD в гипермаркете, где я работаю.
Как-то раз они увидели меня вместе с тем, кого я продолжаю мысленно называть «моим незнакомцем». Из-за ошибки в штрих-коде мы общались дольше обычного, один на один, лицом к лицу, ожидая проверки. Мы украдкой обменялись взглядами, разделяя друг с другом неловкую тишину. Мусс и Рашид пришли за новостями. Я испугалась за него. Теперь я боюсь, что он не вернется.
Почему судьбе было угодно, чтобы именно во Франции я познала страх? Истинный страх, изнуряющий, почти парализующий: не страх смерти — страх жизни.
Лето выдалось сухим и жарким, ни единого дуновения ветерка, но трава оставалась зеленой из-за обильных весенних дождей... Эта изматывающая пустота — с момента пробуждения в рабочем кабинете, заваленном ненужными покупками и безнадежными проектами; пустота, хватающая за горло с самого первого «привет», эта комедия, которую надо разыгрывать перед чужими людьми, чтобы не испортить праздник, на который я их пригласил...
Я прошелся трактором вокруг друзей Ингрид, обсуждавших свою работу, сидя в шезлонгах. Тут был Франс Мюйлен, ее старый наставник, тридцать лет назад валявшийся в грязи, чтобы доказать, что голуби умнее обезьян. Он приехал со своей шестнадцатилетней дочерью, которая раскрывала рот только для того, чтобы жевать резинку, и загорала с обнаженной грудью, при этом посматривая на меня. Был Вим из Антверпена, безумец с кольцами в ушах, открывший тайну, как помешать миграции аистов. Его книга, вышедшая на фламандском языке, бестселлер, была продана у нас в количестве трехсот четырех экземпляров — ее переводила Ингрид. Был Мартен, специалист по семейству голенастых из Национального центра, с которым она познакомилась в Пале-Рояль, где он составлял опись воробьев; его карманы были забиты карточками, в которые вписаны имена всех птиц — голова трагического Пьеро, зимняя куртка, галстук-штопор и шишки на лбу, свидетельствовавшие о привычке записывать на ходу. И наконец — Фифу из университета в Фо-сюр-Мер, обучавший чаек обнаруживать спасательные жилеты; он приехал в сопровождении женщины, пребывавшей в глубокой депрессии, сотрудницы фирмы «Нестле».
Но самыми невыносимыми гостями были Аннеке и Миа, две давние приятельницы Ингрид по лицею, работавшие над диссертацией об однополых отношениях пестрых устриц Северного моря — там есть какой-то вид самок, которые отгоняют самцов и не пускают на свою территорию, спариваясь на их глазах. Аннеке утверждала, что столь трогательные отношения связаны с процентным содержанием тестостерона, преобладающего у самок данного вида, а Миа, напротив, видела в этом военную тактику — демонстрацию силы, необходимую для того, чтобы избежать ненужных конфликтов. «Голенастый» из Пале-Рояль пытался примирить их, рассказывая о своих наблюдениях и приводя статистику измен у птиц: ноль к ста у альбатросов и сто к ста у ласточек, у которых почти всегда самка, пока самец охраняет гнездо, отправляется на поиски нового партнера. Франс Мюйлен пробовал разбить их доводы, приводя в пример сезонное чередование «моногамия — развод», обнаруживаемое у голубей и зависящее исключительно от удовольствия. В итоге дискуссия завершилась на фламандском — к превеликому удовольствию моей тещи, уроженки Валлона, игравшей роль оскорбленной беженки и то и дело повторявшей мне, что французы должны учить не только свой язык. Ингрид поддерживала Аннеке, антверпенец встал на сторону Миа, а франкоговорящие гости отправились наблюдать брачный парад ptilonorhynque — омерзительного тщедушного создания, ежедневно появлявшегося в лаборатории в один и тот же час давить ягоды черники, которые ему оставляли на тарелке. Он валялся в фиолетовом пюре, и его бесцветные перья окрашивались, придавая ему весьма соблазнительный для самок вид.
Я ничем не красился — я молча терял свой цвет. Утром все вежливо приветствовали меня, а потом, выйдя из-за стола, забывали — все, кроме жующей девушки с голой грудью, загоравшей на газоне и покрытой красными пятнами от солнечных ожогов и комариных укусов. При моем приближении разговоры стихали, менялась интонация, все переходили на фламандский. Мысль о том, что среди этих шести орнитологов есть один, с которым Ингрид мне изменяет, казалась убогой, но помимо воли злила меня. Терпеть не могу прислушиваться, прятаться в тени, ходить так, чтобы не скрипнула ни одна половица, истолковывать взгляды, натыкаться на людей, спрашивающих себя, знаю я или нет. Паранойя была еще хуже, чем сомнения. Ингрид со всеми вела себя приветливо, не более. Во время сиесты, снова взявшись в душном кабинете переписывать письмо Раулю, я почувствовал, что мной овладевает злость. Я сказал себе: Ингрид любит сразу двоих, не зная, кого предпочесть, колеблется в выборе между мужчиной и женщиной, убегает от меня, тоскуя по давней связи, возникшей еще до нашей встречи.
