Однажды, вернувшись из школы, я застала в нашем доме элегантного пожилого мужчину. Мое внимание сразу же привлекла его трость с костяным набалдашником. Он сидел у стола, опершись на нее руками.
– А вот и наша Дарья, – сказала бабушка, глядя на меня с доброй улыбкой.
Но незнакомец даже не улыбнулся, пристально вглядываясь в меня.
– Не вижу ни малейшего сходства, – сухо констатировал он.
– Да она в мать пошла, – поспешно пояснила бабушка, – но отец признал, что ребенок от него, отчество у нее по отцу.
Старик скривился, словно разгрыз горький орех.
– Подойди ко мне поближе, дитя мое, – распорядился он, но я не двинулась с места.
Бабушка ткнула меня в бок и слегка подтолкнула к нему. Я сделала шаг и снова остановилась как вкопанная. Тогда старик, подавшись вперед, попытался притянуть меня с помощью трости, но я вывернулась и бросилась к себе наверх. Вслед за мной в комнату поднялась бабушка.
– Вечно с тобой стыда не оберешься, – проворчала она. – Это твой дядя, родной брат твоего отца. Он только что вернулся из Англии. Хочет платить за твою школу, а потом и за учебу в институте.
– Школа у нас бесплатная!
– Ишь, чего выдумала, – недовольно фыркнула бабушка. – А обувь, а одежда? Это на что покупать? Не будешь же ты ходить голой!
– Ты же мне все шьешь!
Я защищалась, как умела, от вторжения этого человека в мою жизнь, как будто уже тогда предчувствуя, что он тоже приложит руку к моей погибели. Пистолет, из которого я выстрелила в своего мужа, принадлежал ему. Годами он хранился у него в кабинете в тайнике, но однажды я увидела, как он вынимает его, смазывает и кладет обратно. Дядя эмигрировал из Польши в тридцать девятом году через Румынию, потом сражался под началом генерала Мачка и осел в Англии. Как только коммунистический режим стал сдавать свои позиции, дядя решил вернуться в Польшу, чтобы отыскать свою единственную родственницу, то есть меня. Он купил себе полкоттеджа на улице Мальчевского, потратив на это почти все свои сбережения. Правительство Ее Королевского Величества выплачивало ему пенсию в фунтах, здесь ее пересчитывали в злотые по официальному курсу. Это было очень невыгодно, но он не пожелал уезжать, полагая, что обязан позаботиться обо мне. По его мнению, до получения аттестата зрелости я должна была оставаться дома, под боком у бабушки, поскольку нуждалась в женской заботе. А после школы я поеду в Варшаву, поступать в институт, и поселюсь у него, чтобы он мог осуществлять надо мной опеку. Так они договорились с бабушкой. Я должна быть благодарна ему за то, что он силой не увез меня в Варшаву сразу же после своего возвращения. В то время мне было четырнадцать лет, и я наверняка возненавидела бы его за этот поступок. Потом, правда, когда я повзрослела, у нас с ним установились дружеские отношения. Поистине триумфальным для него стал день выхода в свет моего первого сборника рассказов. Старичок чуть не плакал от радости. Он так гордился мной. Но это было потом.
А сейчас он продолжал нудно бубнить. Тот факт, что я до сих пор остаюсь в Борисовке, был для него даже большей трагедией, чем для меня. Ведь он променял вполне комфортную жизнь на жалкое существование в нынешней Польше и приехал к коммунистам, которых искренне ненавидел. Дядя поступил так только для того, чтобы я была у него на виду. Как человек старой закалки, солдат и джентльмен, он считал своей святой обязанностью позаботиться о дочери погибшего брата. Надо сказать, он сильно отличался от отца: так и остался до конца жизни старым холостяком, не курил. Единственной страстью в его жизни было коллекционирование марок, но средств на это дорогостоящее хобби не хватало, ведь долгое время приходилось содержать меня. Благодаря ему, я смогла закончить институт.
В той жизни диплом мог бы еще пригодиться, но в этой был бесполезен. Этот мир был несовместим с жизнью за высокими стенами. Тут ценились иные таланты и иные способности, прежде всего изворотливость и умение приспосабливаться. Но и с тем, и с другим дела у меня обстояли плохо. Иза явно была неплохим психологом и сразу поняла, что со мной. Сама же я в себе теперь плохо разбиралась – последние два года стали необычным периодом в моей жизни. Он был похож на пребывание в летаргическом сне, будто мой организм стал функционировать на уровне организма лягушки, а биение моего сердца замедлилось. Никто, кроме моего адвоката, меня не посещал – до момента вынесения приговора посещения были запрещены. Правда, дядя регулярно слал мне письма. Они были короткие, и в них не было ни одного слова по поводу того дня. Теперь, по-видимому, он мог бы приехать на свидание со мной, но выбраться в такое далекое путешествие дяде было не по силам. Как-никак, старичку уже под девяносто.
Женская тюрьма находилась на юго-западе Польши. После многочасовой езды тюремный фургон свернул с шоссе на грунтовую дорогу, всю в выбоинах и колдобинах. По обеим сторонам ее росли старые, уже сбросившие листву деревья. Я еще тогда подумала, что они напоминают своеобразный почетный караул на моем новом жизненном пути. По вспаханному и схваченному первыми заморозками полю важно вышагивали вороны, часть стаи расселась на ветвях придорожных дубов. Людей нигде не было видно. А потом вдалеке я увидела комплекс зданий, построенных еще пленными немцами. По периметру территории тянулась мощная бетонная стена. Строения произвели на меня удручающее впечатление. Когда фургон наконец затормозил перед обшарпанными воротами – краска свисала с них клочьями, обнажая ржавую основу, – я обернулась и еще раз посмотрела на деревья. При этом мне подумалось, что когда я снова увижу на них листья, то уже буду старой. Ну, может, не совсем старой, но, во всяком случае, совсем другой. Другой женщиной, другим человеком. Я и сейчас уже не помню своих прежних нарядов. Теперь на мне все время одна и та же серая роба из тика, юбка из такого же материала и простые чулки. Никаких резинок, шнуровок, тесемок. Ничего, на чем при желании можно было бы повеситься. Охранница долго рассматривала даже обрывок шерстяной пряжи, которым я подвязывала волосы, – сначала велела мне снять его и показать ей, но потом отдала обратно. Волос у меня все так же много, как и прежде, но они потемнели и уже не такие светлые на концах, теперь их цвет можно было бы назвать каштановым. А лицо… Не знаю, какое у меня теперь лицо, – я умываюсь простым мылом и пользуюсь кремом «Нивея». Наверное, выйду отсюда вся в морщинах. Впрочем, теперь не имеет никакого значения, как я выгляжу. Я лишь хочу сохранить в себе человека.
Первые три дня я оставалась в камере одна, в то время как другие заключенные уходили сразу после завтрака на работу и приходили только около пяти. Обед я тоже ела в одиночестве. И постоянно возвращалась мыслями к прошлому, совсем как в тот день, когда оказалась в камере предварительного заключения. Но ответа на вопрос, как же могло произойти такое, больше не искала, потому что однозначно ответить было невозможно. Я постоянно вспоминала те события снова и снова – вдруг отыщется какая-нибудь существенная, незамеченная ранее деталь или подробность?..
Подсмотренную на озере сцену – появление из воды обнаженной Венеры – с полным правом можно было отнести к началу нашей игры. Тогда девушка растворилась у нас на глазах в предутреннем тумане, а мы с Эдвардом пошли в постель. Я уютно устроилась у него на плече.
– А как же я узнаю ее в одежде? Откуда мне знать, она это или нет?
При этих словах я ощутила легкий укол в сердце, точно меня пронзило иголочкой страха.
– Я тебе ее покажу, – коротко бросила я.
И нашла ее в столовой. Она сидела за столиком в углу, одетая в черную обтягивающую блузку с глубоким декольте и в цыганскую юбку. Ее спутником был видный мужчина с обширной лысиной и в очках.
– Она сидит вон там, – сказала я, мотнув в их сторону головой.
Эдвард обернулся:
– Откуда ты знаешь, что это именно она?
– Это должна быть она, – с нажимом произнесла я.
Эдвард отпил большой глоток кофе из щербатой фарфоровой кружки.
– Ну что, ты готова вступить в игру? – спросил он нарочито равнодушным тоном, но я почувствовала за этим едва скрываемое возбуждение.
– Готова.
– Сколько времени у меня на это?
– До нашего отъезда.
Он присвистнул:
– Фору мне даешь. – Да.
На четвертый день надзирательница сообщила, что меня вызывают на беседу с воспитателем.
– С пани Воспитательницей? – уточнила я, но ответа не получила.
Она вела меня лабиринтом коридоров, пока мы не оказались у решетки, отделяющей административную часть от камер заключенных. Сердце в груди колотилось как сумасшедшее, как будто через минуту должно было произойти что-то необыкновенное. После обязательного досмотра уже другая надзирательница ввела меня в небольшое помещение, в котором находились только стол и сейф. Именно здесь я и беседовала с Изой до этого. Если ее действительно так звали. От волнения у меня вспотели ладони. Мне пришлось ждать несколько минут, прежде чем послышались шаги. Я уже знала, что это она.
