У героев Чернобыля есть один памятник… Это – рукотворный саркофаг, в который они уложили ядерный огонь. Пирамида двадцатого века.
– На чернобыльской земле жалко человека. Но ещё больше жалко зверя… Я не оговорилась… Сейчас поясню. Что оставалось в мёртвой зоне после того, как уходили люди? Старые погосты и биомогильники, так называются кладбища для животных. Человек спасал только самого себя, всех остальных он предал, после его отъезда в деревни входили отряды солдат или охотников и расстреливали животных. А собаки бежали на человеческий голос… и кошки… И лошади ничего не могли понять… А они-то ни в чем неповинны – ни звери, ни птицы, и умирали они безмолвно, что ещё страшнее. Когда-то индейцы в Мексике и даже в дохристианской Руси просили прощения у животных и птиц, которых должны были убить себе для пропитания. А в древнем Египте животное имело право на жалобу против человека. В одном из папирусов, сохранившемся в пирамиде, написано: «Не найдено ни одной жалобы быка против Н.» Перед уходом в царство мёртвых египтянин читал молитву, в которой были и такие слова: «Я не обижал никакую тварь. Я не отнимал у животного ни зёрна, ни травы.»
Что дал чернобыльский опыт? Повернул ли он нас к этому молчаливому и таинственному миру «других»?
– Один раз я видела, как вошли солдаты в деревню, из которой ушли люди, и начали стрелять…
Беспомощные крики животных… Они кричали на разных своих языках… Об этом уже написано в Новом завете. Иисус Христос приходит в Иерусалимский храм и видит там животных, приготовленных к ритуальной жертве: с перерезанными горлами, истекающих кровью. Иисус закричал: «вы превратили дом молитвы в вертеп разбойников». Он мог бы добавить – в бойню… Для меня сотни оставленных в зоне биомогильников те же древние капища. Только кому из богов? Богу науки и знания или Богу огня? В этом смысле Чернобыль дальше Освенцима и Колымы. Дальше Холокоста. Он предлагает конечность. Упирается в ничто.
Другими глазами оглядываю мир вокруг… Ползёт по земле маленький муравей, и он теперь мне ближе. Птица в небе летит, и она ближе. Между мной и ими расстояние сокращается. Нет прежней пропасти. Все – жизнь.
Запомнилось и такое… Рассказывал старый пасечник (а потом я слышала о том же и от других): «Вышел утром в сад, чего-то не хватает, какого-то знакомого звука. Ни одной пчелы… Не слышно ни одной пчелы! Ни одной! Что? Что такое? И на второй день они не вылетели. И на третий… Потом нам сообщили, что на атомной – авария, а она рядом. Но долго мы ничего не знали. Пчелы знали, а мы нет. Теперь, если что, буду на них смотреть. На их жизнь». Ещё пример… Заговорила с рыбаками у реки, они вспомнили: «Мы ждали, когда нам по телевизору объяснят… Расскажут, как спасаться. А червяки. Простые червяки. Они ушли глубоко в землю, может, на полметра или на метр. А нам же непонятно. Мы копали-копали. Ни одного червяка не нашли для рыбалки…»
Кто же из нас первее, прочнее и вечнее на земле – мы или они? Нам бы у них учиться, как выжить… И как жить…
– Сошлись две катастрофы: социальная – на наших глазах развалился Советский Союз, ушёл под воду гигантский социалистический материк, и космическая – Чернобыль. Два глобальных взрыва. И первый – ближе, понятнее. Люди озабочены днём и бытом: на что купить, куда поехать? Во что верить? Под какие знамёна снова встать или надо учиться жить для себя, своей жизнью? Последнее нам незнакомо, не умеем, потому что ещё никогда так не жили. Это переживают все и каждый. А о Чернобыле хотели бы забыть, потому что сознание перед ним капитулировало. Катастрофа сознания. Мир наших представлений и ценностей взорван. Если бы мы победили Чернобыль или поняли до конца, то думали и писали бы о нем больше. А так живём в одном мире, а сознание существует в другом. Реальность ускользает, не вмещается в человека.
– Да… За реальностью не удаётся угнаться…
– Один пример… До сих пор пользуемся старыми словами: «далеко-близко», «свои-чужие»… Но что значит далеко или близко после Чернобыля, когда уже на четвёртые сутки чернобыльские облака плыли над Африкой и Китаем? Земля оказалась такая маленькая, это не та земля, которая была во время Колумба. Бесконечная. Теперь у нас появилось другое ощущение пространство. Живём в обанкротившемся пространстве. Ещё… В последние сто лет человек стал жить больше, но все равно его сроки ничтожны и крошечны рядом с жизнью радионуклидов, поселившихся на нашей земле. Многие из них будут жить тысячелетиями. Нам и не заглянуть в такую даль! Рядом с ними переживаешь другое чувство времени. И это все – Чернобыль. Его следы. То же творится с нашими отношениями с прошлым, фантастикой, знаниями… Прошлое оказалось беспомощным, из знаний уцелело только знание о нашем незнании. Происходит перестройка чувств… Теперь часто вместо обычных утешений врач говорит жене об умирающем муже: «Подходить близко нельзя! Целовать нельзя! Гладить нельзя! Это уже не любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации.» Тут и Шекспир отступает. И великий Данте. Вопрос: подойти – не подойти? Целовать – не целовать? Одна из моих героинь (как раз беременная в то время) подошла и целовала, и не оставила мужа до самой его смерти. За это она поплатилась своим здоровьем и жизнью их маленького ребёнка. Ну, а как было выбрать между любовью и смертью? Между прошлым и незнакомым настоящим? А кто возьмёт на себя смелость и осудит тех жён и матерей, которые не сидели возле своих умирающих мужей и сыновей? Рядом с радиоактивными объектами… В их мире и любовь изменилась. И смерть.
Изменилось все, кроме нас.
– Чтобы событие стало историей, нужно хотя бы пятьдесят лет. А тут приходится идти по горячим следам…
– Зона… Отдельный мир… Другой среди всей остальной земли… Сначала придумали её фантасты, но литература отступила перед реальностью. Мы уже не можем, как герои Чехова верить: через сто лет человек будет прекрасен! Жизнь станет прекрасной!! Это будущее мы потеряли. Через сто лет был сталинский ГУЛАГ, Освенцим… Чернобыль…. И сентябрь в Нью-Йорке… Непонятно, как это расположилось и как влезло в жизнь одного поколения, в его размеры. Например, в жизнь моего отца, которому сейчас восемьдесят три года? Человек выжил!?
Судьба – жизнь одного человека, история – жизнь нас всех. Я хочу рассказать историю таким образом, чтобы не потерять из виду судьбу… Одного человека…
– Больше всего в Чернобыле запоминается жизнь «после всего»: вещи без человека, пейзажи без человека. Дорога в никуда, провода в никуда. Нет, да и подумаешь, что это – прошлое или будущее?
– Мне иногда казалось, что я записываю будущее…
Глава первая
Земля мёртвых
"У меня тоже есть вопрос… Сам я ответить на него не могу…
Но вы взялись об этом писать… Об этом? А я не хотел бы, чтобы обо мне это знали. Что я там испытал… С одной стороны, есть желание открыться, выговориться, а с другой – чувствую, как я обнажаюсь, а мне бы этого не хотелось…
Помните, у Толстого? Пьер Безухов так потрясён после войны, что ему кажется – он и весь мир изменились навсегда. Но проходит какое-то время, и он замечает за собой, что снова так же ругает кучера, так же брюзжит. Зачем тогда люди вспоминают? Чтобы восстановить истину? Справедливость? Освободиться и забыть? Понимают, что они – участники грандиозного события? Или ищут в прошлом защиты? И это притом, что воспоминания – хрупкая вещь, эфемерная, это не точные знания, а догадка человека о самом себе. Это ещё не знания, это только чувства.
Моё чувство… Я мучался, рылся в памяти и вспомнил…
Самое страшное со мной было в детстве… Это – война…
Помню, как мы, пацаны, играли в «папы и мамы»: раздевали малышей и клали их друг на дружку… Это были первые дети, родившиеся после войны. Вся деревня знала, какие слова они уже говорят, когда начали ходить, потому что за войну детей забыли. Мы ждали появления жизни. «В папы и мамы» – так называлась наша игра. Мы хотели увидеть появление жизни… А нам самим было по восемь-десять лет…
Я видел, как женщина сама себя убивала. В кустах у реки. Брала кирпич и била себя по голове. Она была беременная от полицая, которого вся деревня ненавидела. Ещё, будучи ребёнком, я видел, как рождаются котята. Помогал матери тянуть телёнка из коровы, водил на случку к кабану нашу свинью… Помню… Помню, как привезли убитого отца, на нем свитер, мама сама его вязала, отец, видимо, был расстрелян из пулемёта или автомата и что-то кровавое прямо кусками вылезало из этого свитера. Он лежал на нашей единственной кровати, больше положить было некуда. Потом его похоронили перед домом. И земля не пух, а тяжёлая глина. Из-под грядок для бураков. Кругом шли бои… На улице лежали убитые кони и люди…
Для меня это настолько запретные воспоминания, что я не говорил о них вслух…
Тогда я воспринимал смерть так же, как и рождение. У меня примерно было одинаковое чувство, когда появился телёнок из коровы… Появлялись котята. И когда женщина в кустах убивала себя… Почему-то это казалось мне одним и тем же, одинаковым. Рождение и смерть…
