— Угу… необыкновенный экземпляр, — скривила рот Алис и, задрав голову, допила несколько капель вина «Сенсир», оставшихся в бокале.
— Старуха, да, оказалась здоровой, высокой, костлявой, пила со мною виски.
— Правда? — спросила обрадовавшаяся за старуху Алис.
— Да, виски, выпила два стаканчика, — подтвердил Генрих. — Выглядела она лет на двадцать моложе, но визит мой к старухе запомнился мне другим…
— Чем? — сказала внимательная, уже пьяненькая Алис и заглянула в бутылку, вынув ее из ведерка со льдом. Бутылка была пуста, но Алис все же перевернула ее и выжала в бокал несколько капель вина.
— Я решился спросить у старухи то, чего никогда не спрашивал у старых людей, а именно: как это чувствуется — быть очень старым? Мне показалось, что она цинична в девяносто один год, первая петербургская красавица, женщина, которую хотели или имели в свое время лучшие мужчины России, прожившая красивую жизнь и ни о чем не жалеющая. Как это чувствуется — быть старым, очень старым, спросил я ее, потому что не увидел в ней печали от того, что жизнь ее не сегодня-завтра закончится.
Алис посмотрела на Генриха с интересом. Упоминание о том, что старуха была когда-то первой красавицей, заставило ее поинтересоваться историей Генриха. Генрих же, в свою очередь, посмотрел на Алис с интересом, подумал, что зеленый попугайчик через год-два будет, пожалуй, очень красивой женщиной. Под двухцветной прической на Генриха с любопытством глядело почему-то знакомое, нежное девичье личико — нос с едва заметной горбинкой, розовато-белая кожа заставляла предполагать, что естественный цвет волос попугайчика медовый, рыжеватый. Лицо со старых портретов.
— Внутри, сказала мне бывшая красавица, я чувствую себя так же, как чувствовала себя, когда мне было двадцать. Или тридцать лет. Те же чувства, те же мысли. Только тело мое, — продолжал грустным голосом старухи Генрих, — я с недоумением обнаруживаю, уже не может так быстро и резво двигаться.
Генрих замолчал и посмотрел на Алис. Последнее его сообщение не произвело на инглиш герл никакого впечатления.
— Ты понимаешь, как это ужасно? — сказал Генрих. И, не дожидаясь ответа Алис, объяснил: — Значит, «я», внутренний «я», истинный наш «я» не стареет, и как же, бедный, он страдает, заключенный во все более и более изнашивающуюся оболочку. Душа юной женщины, заключенная в темницу тела старухи…
— Shit![48] — сказала Алис озабоченно. Видимо, она представила свою юную душу, взятую из ее симпатичных и милых ей панк-тряпочек, оторванную от зелено-соломенной ее шевелюрки, из Алискиного панк-тела и помещенную в тело дряхлой бабки. — Фу, ужас какой, — содрогнулась Алис.
— Уж лучше бы и душа и тело старели вместе, — сказал Генрих. — Тогда не так обидно.
— Shit! — сказала зло Алис. — Fucking shit![49] Совсем не деньрожденческий разговор завел ты, Супермен. Веселенькие мысли! Брось! — сказала Алис. — Тебе еще шестьдесят один год до ее возраста. — И Алис захохотала.
Генрих тоже засмеялся, хотя тут же в уме подсчитал, что не шестьдесят один, но всего сорок шесть. Однако, невзирая на арифметику, Алиска была права: зачем разводить слюни. Генрих был, к сожалению, уверен, что ему-то не дожить до возраста знаменитой некогда петербургской красавицы.
— Давай выпьем, kid, — сказал Генрих, возвращаясь из путешествия в свою славянскую сентиментальность. — Давай возьмем еще бутылку.
— Вот это правильно, шпион, — сказала Алис. — Только мне надоело пить эту кислятину, давай закажем по порции айриш-кофе, я думаю, они делают здесь айриш-кофе?
Они выудили из толпы все еще суетившихся вокруг поздних посетителей официантов их мсье, и тот принес, ухмыляясь полупьяным папе с дочкой, айриш-кофе.
8
Когда они выбрались из ресторана около двух часов ночи на бульвар Монпарнас, обнаружилось, что зеленый попугайчик вдребезги пьян. Генрих тоже не был трезв, но привычка и сознание того, что, кроме пьяной девочки, повисшей на его руке, в кармане у него пистолет, а в другой руке пакет с неприлично большой суммой денег, заставляли его держаться и не пьянеть. Хотя он с удовольствием бы последовал примеру Алис и бормотал бы себе в удовольствие всякую невнятную чепуху, топчась на месте и с трудом сохраняя равновесие. Генрих любил опьянение.
Остановив такси, под неодобрительным взглядом пожилого шофера Генрих втолкнул в машину пьяное существо, а потом влез сам, подвинув существо, как сумку или сьюткейс, существо прошелестело одеждами по скользкой искусственной коже сиденья.
Генрих назвал недружелюбному шоферу свой адрес.
Назвав адрес, он подумал было, что, может быть, ему следовало бы отвезти пьяную свою собутыльницу домой, к сестре, и хотел было спросить у юной алкоголички ее адрес, но почему-то этого не сделал. И тотчас же понял почему. Ему хотелось девочку. При одной мысли об Алис в его постели у Генриха закружилась голова. «Хочешь девочку, старый развратник? — спросил он себя по-русски. — Хочешь, конечно, хочешь», — подтвердил он сам себе и ухмыльнулся довольно.
При звуке незнакомой ему речи шофер чуть покосился назад, посмотрел на Генриха и уже уснувшую, навалившись на него, Алиску. Не увидев ничего необыкновенного, шофер чуть-чуть покачал головой и с важным видом наклонился к рулю, может быть, он гордился тем, что он представитель французского рабочего класса, и презирал шляющуюся ночью по «Ла Куплям» мелкобуржуазную публику типа Генриха Супермена.
«Мудак, — подумал Генрих. — Через полчаса я буду спать с девочкой пятнадцати лет, а ты со своей рабочей гордостью покатишь по ночному, уже зябкому городу развозить ночной, не всегда такой спокойный, как Генрих и Алис, люд, сгорбившись за рулем, воняя по улицам своим автомобилем». Генрих всегда презирал толпу, даже будучи одной из неотличимых ее частиц, а сегодня, когда он сделал такое блестящее сальто-мортале и вылетел из толпы, он снисходительно прощал шоферу его недружелюбие. И, подъехав к старому дому на рю дез Экуфф, перед тем как вытащить из такси свою новую подружку, Генрих дал недружелюбному и плохо побритому существу пять франков на чай. «Бедный раб», — подумал он.
Раб принял пять франков на чай как должное, даже не поблагодарил. Вынимая теплую Алиску из машины, Генрих почему-то решил, что шофер, по всей вероятности, член французской компартии.
9
Оказалось, что девчонка не способна даже передвигать ноги. Неся Алиску по лестнице, винтом закручивавшейся вверх, при этом, когда он только ступил на лестницу на первые ступеньки, гнусно залаяла карликовая собака консьержки, Генрих думал, что юные существа все же доверчиво относятся к этому миру, даже панк-существа, и позволяют себе расслабиться, пьянеть. Не доверяющий этому миру Генрих находился в куда худшем положении — он вынужденно ломал себе кайф, напряженно, сжатым комком мышц и нервов встречал он разлившийся по жилам алкоголь. То есть, в сущности, «переводил добро» — вспомнилось давно забытое старое русское выражение.
От Алиски и ее одежд несло дешевыми сигаретами, алкоголем и почему-то сыростью. Новенький мундирчик пованивал официозным запахом тряпичного магазина, но запах уже почти растворился среди других запахов панк-личности. Генриху вынужденно приходилось нюхать Алиску, так как французская лестница во французском, почти средневековом доме была узкой, ступеньки обрывистыми, и тело Алиски на поворотах приподымалось и приближалось к лицу Генриха. «Запах от нее, как от беспризорницы», — улыбнулся во тьме Генрих Взрослый.
Жилище мсье Супермена разместилось невысоко над улицей и своими тремя окнами счастливо обозревало эту узкую и грязную, но необычайно оживленную артерию жизни. Ночами, впрочем, артерия была безлюдна, трудовые мясники, многочисленные зеленщики и кондитеры спали, положив руку на животы своих индустриально-промышленных женщин.
Генрих локтем зажег свет и сложил спящего попугайчика на тахту в большей из двух комнат. С недовольным стоном попугайчик тут же отвернулся от света и даже прикрыл рукою глаза. Над тахтой у Генриха висела картина неизвестного художника, изображающая белые стрелы на белом же фоне.
Зеленый попугай Алис лежал под белой картиной, и следовало решить, что с попугаем делать…
Вообще-то говоря, Генрих отчетливо понимал, что он хочет девочку, и никакие размышления по поводу аморальности сожительства с несовершеннолетними девчонками его не мучили. В конце концов попугайчик находился где-то между пятнадцатью и шестнадцатью годами, и, пожалуй, даже французские мужи, хранители и толкователи законов, не стали бы уж очень оспаривать право Генриха на тело девчонки. Об этом Генрих не думал. Его заботила совсем другая проблема.
Трахнув Алис, он не хотел потерять друга. Только что найденного и единственного, по сути дела. Друга, который уже посвящен в его суперменовскую тайну. Единственного друга, который знает его исключительно как Генриха Супермена, а не того, прошлого, еще вчерашнего, совершенно иного, Генриха Обыкновенного. Тот Генрих не нравился даже самому Генриху. Тот Генрих не понравился бы и Алис. У того Генриха были когда-то друзья. Не так много, но были. У Генриха Супермена был только один друг — зеленый попугайчик Алис, над которым он сейчас стоял и решал, а не броситься ли ему на попугайчика волком?
