— Не надо при Джеке, — сказал Татуоле.
— Понятно, — сказала Алиса.
— Не хористка, — продолжил Оле. — Прихожанка.
— Юная жена военного, — сказал Бабник Ларс, но, наверное, Джек неправильно его расслышал; он все так же зачарованно смотрел на сосок, торчащий из мартини, словно перед ним была не картинка, а кино, и не заметил, как Алиса бросила на Ларса взгляд все с тем же значением "не надо при Джеке".
— Так, значит, он уехал? — спросила Алиса.
— Я бы на твоем месте в церкви спросил, — ответил Оле.
— Полагаю, ты не знаешь, куда он уехал, — продолжила Алиса.
— Говорят, что в Стокгольм, но я не знаю, — ответил Оле.
Тут Ларс как раз закончил татуировать своего шведа.
— Ну, в Стокгольме ему хорошей татуировки не сделать. Видите, вот наш швед — живое доказательство, что оттуда ездят за татуировками к нам. — Ларс глянул на клиента. — Разве не так?
Швед задрал брючину на левой ноге:
— Вот это мне сделали в Стокгольме.
На икре красовалась весьма качественная татуировка — иной сказал бы, что это работа Оле или Дочурки Алисы: роза с воткнутым в нее кинжалом с изукрашенной резьбой золоченой и зеленой рукоятью; края лепестков и лезвия кинжала были окрашены в оранжевый цвет, вокруг розы и кинжала извивалась змея, выкрашенная в зеленый и красный. Судя по всему, швед был большой любитель змей.
По маминому лицу Джек сразу понял, что татуировка произвела на нее сильнейшее впечатление; даже Татуоле признал, что работа мастерская, а Ларс Мадсен просто сидел открыв рот, то ли от зависти, то ли от радости — не иначе ему привиделись большие прибыли в семейном рыбном бизнесе.
— Это Док Форест, — сказал швед.
— И где у него салон? — спросил Оле.
— Я думал, в Стокгольме салонов вообще нет! — воскликнул Ларс.
— Док работает у себя дома, — ответил швед.
Джек знал, что в их списке Стокгольм не значится.
Алиса тем временем осторожно бинтовала измученного юношу. Он хотел, чтобы роза располагалась именно на ребрах — тогда при вдохе и выходе лепестки будут шевелиться.
— Обещай мне, что не станешь показывать это своей маме, — обратилась к нему Алиса. — А если все-таки решишь показать, не рассказывай, в чем тут секрет. И следи, чтобы она не слишком долго и внимательно смотрела.
— Обещаю, — сказал юноша.
Старик-матрос напрягал и расслаблял мускулы на плече, восхищенно глядя, как русалка шевелит хвостом — правда, его еще надо было до конца раскрасить.
Близилось Рождество, клиентов было хоть отбавляй. Но, судя по всему, Уильям сбежал в Стокгольм, и эта новость не добавила радости ни Алисе, ни Джеку.
Они выходили из салона на Нюхавн, 17 после заката, темнело в четыре-пять часов пополудни; уже работали рестораны, пахло кухней. Джек и Алиса даже научились различать запахи: тут готовят кролика, тут оленью ногу, тут дикую утку, тут запекают тюрбо, тут жарят на решетке лосося, тут готовят нежную телятину. До них доносились запахи фруктов и соусов к дичи, и даже запахи сыра — иные датские сыры такие выдержанные, что их можно почуять даже на зимнем воздухе.
Ради забавы они считали пришвартованные у причала корабли и лодки. Над статуей на площади у отеля "Англетер" стояла арка, вся в огнях, они решили, что это добрый знак; да и сам отель был украшен к Рождеству.
Отправляясь домой, Алиса и Джек обязательно заходили куда-нибудь выпить рождественского пива — темного и сладкого, такого крепкого, что Алиса разбавляла его для Джека водой.
Один из Алисиных клиентов, банкир, у которого на спине и на животе были вытатуированы купюры различных стран и достоинств, сказал ей, что рождественское пиво полезно детям — от него, мол, перестают сниться кошмары. Джек вынужден был признать, что банкир не врет, — с тех пор, как Джек стал пить это пиво, кошмары ему не снились, а может, и снились, только он об этом не помнил.
Во сне Джек скучал по Лотти, по ее объятиям, вспоминал, как они задерживали дыхание и слушали, как бьются их сердца. Однажды ночью в "Англетере" Джек попробовал так обнять маму; ей эта затея не понравилась. Джек почувствовал, как у Алисы бьется сердце — медленнее, ритмичнее, чем у Лотти, и сказал:
— Кажется, ты живая, мама.
— Еще бы, конечно, — ответила Алиса с нетерпением в голосе, большим, чем когда он попросил ее задержать дыхание. — Да и ты тоже живой, как я погляжу, Джеки; по крайней мере, когда я проверяла в последний раз, ты был живой.
Каким-то неведомым образом она уже успела выскользнуть из его объятий.
На следующий день, до рассвета — в то время года в Копенгагене солнце встает не раньше восьми утра, — мама повела Джека в Цитадель, старинный копенгагенский форт. Кроме казарм, там находился дом коменданта и церковь, Кастелькиркен, где и играл на органе Уильям Бернс.
Есть ли на свете мальчики, которым не интересны крепости? Как Джек радовался — надо же, мама привела его погулять в настоящий форт! Он обрадовался еще больше, когда Алиса разрешила ему побегать вокруг одному.
— Я хочу поговорить с органистом наедине, — так она сказала.
Перед Джеком открылись невиданные перспективы. Первым делом он забрел в тюрьму. Располагалась она за церковью, у них была общая стена, а в стене — отверстия, чтобы заключенные могли слушать службы, а прихожане их не видели. Джек расстроился, что заключенных в тюрьме нет — одни только пустые камеры.
Органиста, типичного датчанина, звали Анкер Расмуссен. По словам Алисы, он вел себя уважительно и приветливо. Джеку потом показалось странным, что органист был в форме, но мама объяснила ему, что церковь находится в крепости, и там служат солдаты, и, конечно, органист — просто один из них.
За тот недолгий срок, что Уильям пробыл учеником у Расмуссена, он выучил несколько баховских сонат, прелюдию и фугу си минор и третью часть "Упражнений для клавира". Все эти названия мама запомнила по-немецки, и Джек ею страшно гордился. Еще у Уильяма очень хорошо получалось играть "Мессу для монастырей" Куперена; не обошлось и без генделевского "Мессии", так что Алиса угадала насчет татуировки.
О соблазненной прихожанке, юной жене военного, мама почти ничего не рассказала Джеку, но дала ясно понять, что папу попросили из Кастелькиркен не за то, что он взял фальшивую ноту в кантате.
Когда Джеку наскучило в тюрьме, он вышел наружу. Был жуткий мороз; неверный серый свет лишь чуть-чуть окрасил небо. Мальчик был просто счастлив увидеть, как по плацу маршируют солдаты, но решил держаться от них в стороне, а потом пошел смотреть на ров, окружавший крепость.
Ров Кастельгравен — на взгляд Джека, не ров, а целое небольшое озеро, — к удивлению мальчика, был покрыт льдом. Татуоле сказал ему, что в канале Нюхавн вода почти не замерзает, а Балтийское море — так и вовсе никогда, разве только в самые-самые суровые зимы, потому что там соленая морская вода. Так что же тогда за вода во рву? Наверное, пресная, подумал Джек, но, так или иначе, ее не было видно — везде лежал лед.
Лед черного цвета — что может быть увлекательнее для четырехлетки? Как Джек вообще догадался, что на воде лед? А как же, по нему ходили чайки и утки, а Джек знал, что ходить по воде они не умеют. Чтобы проверить, Джек кинул в воду камень. Камень отскочил ото льда, чайки разлетелись; утки, напротив, побежали к камню, думая, что это кусок хлеба, но, убедившись в обратном, лениво разошлись. Чайки снова приземлились на лед, утки уселись на него, видимо собравшись на совет; чайки презрительно ходили вокруг.
Издали доносились голоса и ритмичный стук — солдаты маршировали на плацу. Берега рва окаймлял деревянный настил — узкая дорожка со стенками. Джек спустился к ней и по наклонной стенке сполз на лед. Чайки возмущенно смотрели на него круглыми глазами, а уткам не было до него дела. Когда мальчик сделал первый шаг по черному льду, он решил, что происходит что-то поистине неведомое — еще неведомее, чем местонахождение его блудного папаши. Он шел по воде! Тут даже утки обратили на него внимание.
Дойдя до середины рва, Джек услышал какой-то звук — он решил, что это орган в церкви; доносились только низкие ноты, и на музыку было непохоже. Наверное, органист просто нажимал на клавиши, рассказывая Алисе, как учил Уильяма. Но Джек еще ни разу не слыхал таких низких нот. Нет, это был не орган — это был Кастельгравен, который пел мальчику, недовольный, что тот потревожил его покой. Ров, окружающий старинную крепость, засек лазутчика.
Лед, перед тем как треснуть, стонет — настоящий треск поднимается только потом. Под ногами у Джека во все стороны побежали трещинки, этакая паутина. С плаца донеслись крики солдат, и тут Джек понял, что опускается под воду.
С головой он погрузился только на пару секунд; он поднял руки вверх и схватился за край льда, поставил на него локти. Сил вылезти из воды у него не было, да и лед бы не выдержал. Все, что Джек мог сделать, — это висеть вот так вот, наполовину в ледяной воде, наполовину на морозном воздухе.
