Поскольку им посулили жизнь, лишенную комфорта и благ цивилизации, то в Лион было заранее отправлено весьма основательное лагерное имущество. Массивные раскладушки, пробковые шлемы, спальные мешки, москитные сетки… полная нелепость, ибо это годилось разве что для сафари — где-то, где еще есть львы, или для восхождения, скажем, в индийских Гималаях. Никто из них толком не представлял, что такое старый Прованс, поэтому не стоит слишком строго судить их за промахи.
Эпоха, которая породила их, сейчас давно забыта; в ту пору мир, едва оправившийся от одной войны, пытался собраться с силами в преддверии неизбежной второй. Лишь благодаря юным летам, им удалось не угодить в окопы — в 1918 году все они еще не достигли призывного возраста. Правда Сэму почти удалось прибиться к армии, но его разоблачили и отправили обратно в школу; а потом он поступил в Оксфорд, где мы трое стали неразлучными друзьями, хотя были очень разными. Главным в нашем маленьком сообществе был Хилари, поскольку казался нам самым опытным и к тому же бесспорным заводилой — светловолосый, высокий, с льдисто-голубыми тевтонскими глазами. У Сэма волосы напоминали паклю, он был коренастым и слегка неуклюжим. Я был… каким же был я, Обри Блэнфорд? Надо подумать.
Кажется, я был довольно медлительным. Сэм занимался боксом, Хилари — греблей, а все вместе мы иногда ездили верхом и, при случае, охотились с собаками, не соблюдая прежних обычаев.
По сравнению с ними я был менее подвижным, предпочитал сидячий образ жизни, из-за плохого зрения атлет из меня вышел неважнецкий, правда, фехтовал я неплохо и даже получил за это синий галстук.[41] Постуайльдовский[42] декадентствующий Оксфорд больше не был местом, охлаждавшим мозги — напряжение, стрессы военных лет все еще не отпускали нас, ибо многие из тех, кто побывал в кровавой бойне, в 1918 году, вернулись в университет заканчивать прерванную войной учебу. Эти парни были дикими, как чужеземные варвары, какими-то издерганными.
Однако требуются определенные усилия, чтобы верно описать ту эпоху, уже основательно забытую; ее ценности и обычаи как будто спрятаны в самые дальние закоулки времени. Помните тот мучительный «переходный возраст»? Новый мир был жестоким и наглым, а старый был поражен анкилозом.[43] Все, кто уцелел после войны, жили, будто в преддверии ада. Интеллектуалы, скажем, Анатоль Франс и Шоу, были на пике славы; Пруст, несмотря на награды, еще не завоевал широкую публику. Генри Джеймс versus[44] Уэллс.
Неужели я родился стариком? Пожалуй, у меня не было нормальной юности — моя юность началась в Оксфорде, когда я познакомился с Хилари. Он оказался самым искушенным из нашей троицы, исключительно по воле случая. Отец у него был дипломатом, но всегда возил детей с собой, отправляясь на новое место службы. Этот чопорный пожилой джентльмен был ярым приверженцем старины, и, где бы он ни был, везде нанимал учителей, которые обучали местному языку членов семейства. Таким образом Хилари и его сестры стали полиглотами и чувствовали себя, как дома, в местах, которые для меня были полумифическими — Центральная Европа, например, или Балканы, Румыния, Россия, Греция, Аравия… Правда, мы с Сэмом немножко говорили по-французски и по-итальянски, да еще кое-как по-немецки. Хилари же «владел» (во французском смысле этого слова) тремя языками, и еще на четырех довольно свободно изъяснялся. Эти навыки помогли ему добиться отличных результатов в Оксфорде. Занимался он археологией, его кумиром был Эванс,[45] его заветной мечтой были раскопки лабиринта в Гортине,[46] который все еще не нанесен на карту из-за его большой протяженности.
А Сэм? В глубинах моей памяти сохранилась такая картинка: разлегшись в высокой траве на краю крикетного поля, он грызет яблоко и хохочет — то ли над романом Вудхауса, то ли над романом Дорнфорда Йейтса. Не забывайте, мы ведь только что закончили школу, отчего даже унылый, хотя и очень жесткий Лондон манил нас, как мечта. Париж был Вавилоном. Честолюбивые замыслы Сэма были предельно четки и просты: забраться в одиночку на Эверест, а на обратном пути мимоходом спасти прелестную блондинку, заточенную в башне неким волшебником и, разумеется, на ней жениться. Потом он был не прочь попутешествовать с ней, переодев ее в костюм пажа, и стать одним из рыцарей Круглого стола. Очевидно пагубное влияние Мэлори на неокрепший ум. Я же хотел стать историком — в то время у меня не было ни малейшего стремления к этим рабским цепям к бумаге и чернилам. Я представлял себя автором какой-нибудь очень умной книги, посвященной некоторым проблемам средневековой истории, и стипендиатом Уодема,[47] что-то в этом роде. Как вы понимаете, самым умным из нас был Хилари со своим, как он говорил, «минойским уклоном» — ведь его планы и проекты открывали ему мир Европы. Я прав?
— Думаю, да; однако ваше, так сказать, публичное разоблачение скучновато — очевидно, зануда-историк еще не совсем погиб в бедняжке Обри. Я бы повернул по-другому.
— Как же?
— Я бы перечислил другое: форменные студенческие галстуки, тяжелые шерстяные шарфы, оксфордские портфели, «фирменные» блейзеры колледжей, высокомерные Брау а lа Т. Э. Лоуренс,[48] гоночные автомобили со стянутыми ремнем капотами, «Лагонда», «Бентли», «Амилкар»… Юные девушки приходили и уходили, а женщина-вамп с ее шляпкой «колокол» и мундштуком оставалась неизменно притягательной.
— А я забыл все это.
— Без подобных мелочей не может быть правдивой картины.
— И без Лондона тоже.
— Ну да. Почти все местечки, куда мы забредали, уже исчезли — стерты с лица земли, скажем, бомбежками?
— Как «Кафе де Пари»?
— Да. «У Сиро», «Синий Питер»,[49] бар «Критерий», «Квалико», «Домик камнетеса», «Гриль у Маннеринга», «У Пэтона», «Лебедь»…
— Отлично, Робин, но тогда не надо забывать и ночные клубы «Мешок гвоздей», «Голубой фонарь», «Черная дыра», «В гостях у Кики»… Похоже, мы совсем не спали.
— И музыку из шоу «Шарло — забавная мордашка» («Кто украл мое сердце?»), или божественного Хатча, ласкающего клавиши и напевающего в своей как бы отстраненной манере «Вся наша жизнь — тарелка вишен».
— Незадолго до рассвета возле углового ресторана «Лайонз»[50] — все с желтыми измученными лицами, проститутки, студенты, сторожа и рабочие, отправляющиеся на первую смену. Первые газеты на промозглой улице. Возвращаемся, когда беспокойные сумерки уже отстираны до белизны, едем через весь Лондон — по Вестминстерскому мосту — в недобрый пригород столицы; не исключено, что с воспоминанием о проститутке и всегдашним страхом перед болезнью. Женись или прижигайся, прижигайся или женись.
— У меня было и то, и другое.
— И у меня. И у меня.
* * *
Итак, мы собрались у скрытого туманом лионского стапеля, где с нетерпением ждали Констанс и грузили наше нелепое походное снаряжение на «Мистраль», на большую баржу с емким трюмом и достаточно просторной палубой, чтобы принять на борт несколько пассажиров. Груз в трюме был уже утрамбован и покрыт брезентом, образовав некое плоское пространство для отдыха и трапез; ночи мы собирались проводить на берегу. Пока мы возились со своим скарбом и проверяли оборудование — можно подумать, что мы собрались на Северный полюс, — Констанс появилась; а вместе с ней неожиданно пришло лето — я имею в виду ощущение лета, его особую ауру. А между тем мы все еще торчали в полосе, где растут шелковицы, во взъерошенном Лионе с его расползшимися во все стороны пригородами, вдали от пыльных пустошей, оливкового масла и анисовой водки. Но с Ту нетрудно было представить, каково это, когда солнечный свет просачивается сквозь соломенную шляпу и падает на бронзовые плечи и шею, создавая тень, темную, как спелые сливы. Из-за излишка солнца и соленой воды светло-пепельные волосы стали жесткими и одновременно шелковистыми. На изысканно сухощавых, но сильных плечах безупречная шея, барвинковые глаза, на свету менявшие цвет на зеленый, глаза, полные любопытства и смеха. Купаясь, она порезала ногу, и теперь прихрамывала — из-за повязки. На нас она смотрела без особого волнения или интереса, так мне казалось, но вполне дружелюбно, ведь мы были друзьями ее брата. Однако я сразу же почувствовал, что она разделяет его превосходство над нами — и отчасти, как я думаю сегодня, искушенность. — Прошу меня извинить; поезд как всегда, опоздал. Наш капитан был мрачен и толст, и напоминал актера, — великий трагик, оставшийся не у дел. Фуражку старый морской волк носил немного набекрень, и щедр был невероятно. То и дело предлагал выпить по стаканчику крепкого вина — в качестве защиты от сурового ветра. Какая там суровость? Погода стояла прекрасная, старик явно преувеличивал. Мало-помалу почти до краев налитые стаканы «Кот дю Рон» развеселили нас; Констанс понемногу отхлебывала из стакана брата и в конце концов попросила разрешения надеть шорты — он с важным видом кивнул головой. Мы перемигнулись. Жена капитана предложила ей спуститься в небольшую каюту, где стояла птичья клетка и висело несколько старых картинок с видами Роны — сами виды были не такими уж старыми.
