Возьми мои запасные ключи, сказал он. Ты сможешь вернуться, когда захочешь. А завтра вечером отдашь.
Я взял ключи. Возможно, они принадлежали Одри, или это третий комплект. Не беспокойся, сказал я, стоя на пороге, все уладится, все будет хорошо.
Что уладится?
Все, ответил я. Жизнь.
С этим утверждением, мне самому неясным, я его и покинул. Пусть думает, что ему заблагорассудится, сам я обычно осмыслял свои слова и поступки задним числом. Мое высказывание было адресовано ему, но не факт, что оно распространялось и на меня. В ту минуту я, наверно, испытал потребность поддержать кого-то или что-то, может быть, просто ход вещей. Меня самого поддерживать не имело смысла, я вступил в смутную полосу и должен был действовать механически, если хотел продвинуться вперед.
Что не мешало мне следить за собственным поведением, используя те преимущества, какие имеет сторонний наблюдатель.
На самом деле теперь мне не терпелось дозвониться Одри, это стало моей единственной целью. Сомнительная необходимость звонка не останавливала меня, а скорее, наоборот, подстегивала. Сама мысль, что никакой спешки нет, позволяла мне выбрать спешку. И вообще, позволяла выбирать.
А выбор мой между тем обернулся проблемами, потому что, когда справа от меня остался пустой загон с удалившимися на ночлег страусами, а над головой среди сгустившейся тишины зашелестел от ветра платан, я обнаружил, стоя на набережной Сен-Бернар, что уже очень поздно. Близилась полночь, звонить Одри надо бы прямо сейчас, да и то с риском побеспокоить ее хозяев. А для этого найти автомат.
Впрочем, телефонной карточки у меня не было все равно. Мобильника тем более. Никогда не понимал, зачем он нужен.
Дальнейший мой расчет не оправдался. Добраться до дома и позвонить оттуда Одри в приличное время я не успевал, а потому решил пойти вдоль набережной в надежде наткнуться на прохожего, который одолжил бы мне мобильник. Нежность этой ночи позволяла предполагать, что на берегу реки я кого-нибудь да встречу.
На склонах парка Тино Росси под жидкими купами деревьев и в самом деле обнимались кое-где парочки, скрывая от глаз лишь перспективу своих желаний; мне довелось встретить молодую пару, а потом одинокого мужчину, впереди которого бежала его собака, не обошедшая меня своим вниманием, за что я погладил ее по загривку, но попросить телефон у хозяина не осмелился, равно как и у другого мужчины, шагавшего торопливо и, как видно, спешившего восвояси, куда-то далеко от этих необитаемых берегов, если только он не жил на барже; кстати, сам я, так и не попросив ни у кого телефона, приближался, между прочим, к плавучему жилищу Одри, отчетливо сознавая, что в такой час этого никак не следовало делать.
Но я все-таки это сделал, как делают набросок еще не оформившегося замысла или, вернее, как вырисовывают карандашом на бумаге деталь, когда целое еще неясно и заранее известно, что жирные линии тут придется потом стереть и начать все сначала.
Я прошел под мостом, основание которого избрали себе местом жительства лица без оного, они спали, примостившись среди металлических опор на матрасах, кое-где отгороженных занавесками, рядом лежали одеяла, кастрюли, стояла ржавая жаровня, складные стульчики и ободранные автомобильные сиденья. На дощечке красовались даже баночки с пряностями. Я никогда не бывал здесь прежде, разве что очень давно, не спускался на берег, окаймляющий парк, словно бы дальше парка ничего и не существовало, словно бы, начинаясь за тихой улицей, он поглощал все окружающее пространство; мне казалось, я заново открываю город, собор Нотр-Дам, сливающийся в ночи с островерхим силуэтом святой Женевьевы на мосту Турнель, развилку реки, сквер на мысу между двумя ее рукавами, в один из которых вплывал ослепительный прогулочный кораблик.
Я отсчитал три баржи, на одной из них над самой водой горели огни, свидетельствуя о том, что там есть люди. За этими тремя стояла баржа, где жила Одри, я узнал ее не по растениям, скрывавшим палубу и, как объяснила Одри, выделявшим суденышко среди остальных, а просто по названию, которое Одри, разумеется, мне тоже сообщила, но я предпочту его не воспроизводить, настолько оно банально и даже некрасиво. Оно нисколько не соответствовало моему настроению. Короче, баржа стояла тут, и на ней не светилось ни огонька.
Все, наверное, уже спали или, может, еще не вернулись. Я подождал немного без особой надежды, потому что баржи без огней ночью у причала выглядят заброшенными, покинутыми насовсем, такими, по крайней мере, они виделись мне и будут видеться всегда, хотя, конечно, я не собирался торчать тут всю жизнь и караулить, не обнаружатся ли на палубе какие-нибудь признаки жизни. Возможно, думал я, у меня появятся другие дела, если все пойдет успешно или даже неуспешно, все равно, ни при каком раскладе, я не представлял себе, что буду нести пожизненную вахту возле темных барж, сидеть как пришитый в траве на склоне парка Тино Росси под звуки тамтама, доносившиеся сквозь теплый воздух с противоположного берега; нет, повторял я себе, погружаясь мысленно в муаровые воды реки, все уладится. Проявлять упорство я не стал. Все равно было уже слишком поздно.
Я оторвал взгляд от пустой баржи. Поднимаясь наверх через парк, я не встретил Одри на своем пути. Домой вернулся на такси, от Сены это далеко, в общем, северный район, пока ехал, стало еще позднее, и вопрос о звонке отпал сам собой.
Получается, я мог с таким же успехом вернуться к Симону. Впрочем, нет, лучше все-таки домой, удостовериться, например, что на автоответчике нет новых сообщений. Сообщений, разумеется, не было, но это лишь доказывало, если тут требовались какие-то доказательства, что отныне все зависит только от меня, от меня одного.
Должен признаться, однако, что, возвратившись ночью в квартиру, которой определенно избегал, я ждал телефонного звонка, и не от Одри вовсе, с чего бы ей звонить, а от Клеманс, совсем теперь пропавшей. Я как бы давал ей последний шанс, с тем чтобы потом перестать ее ждать.
Я ждал ее, впрочем, на удивление спокойно и только то время - довольно долго, правда, - пока укладывался спать. Я мог бы и дольше и, в сущности, не столько даже ждать, сколько созерцать ее, застывшую в далеком отсутствии эдакой картинкой, которую мне не надо подносить к глазам, чтобы видеть, картинкой четкой, законченной, отобранной из лучших времен нашей жизни, я мог вызывать ее по своему желанию в любую минуту, и мне было не так уж нужно, чтобы она вдруг воплотилась в реальном голосе или лице, на ту картинку уже непохожих, ожидание превратилось у меня в привычку, и привычка эта, как и всякая другая, стала просто формой приспособления к жизни.
Я заснул, думая о Клеманс, лишь чуточку отпустив ее от себя, как бывает, когда спишь вдвоем и тела разъединяются, или, наоборот, когда тела сплетены, но ты забываешь о другом, утонув в его тепле; другого рядом нет, потому что ты с ним одно; он не существует для тебя как отдельный человек, к соединению с которым ты стремишься. Я хорошо поспал в забвении Клеманс и в мыслях о ней - я не ощущал разницы. И в мыслях, и в забвении я видел одну и ту же мумию.
Проснувшись утром, я подумал об Одри, теперь мне надо было ждать, чтобы не позвонить слишком рано. Я сделал над собой усилие, чтобы набрать номер не из дома, а только с работы, около половины двенадцатого, полагая, что, вернувшись поздно, она вместе с хозяевами проснется в одиннадцать от боя часов, а кроме того, я не обязан знать, что она спит в такое время, равно как и ее хозяева, тем более в пятницу, интересно, кстати, живут ли они на ренту или работают, раз могут возвращаться так поздно, и что у них за профессия, если они позволяют себе спать до полудня. Между прочим, все хорошо в меру, ворчал я про себя, долго прислушиваясь к гудкам, но никто мне не ответил, даже автоответчик. Я набирал их номер целый день между деловыми звонками, пик пришелся на обед, по счастью, я никого не встретил и заглатывал сэндвич в телефонной будке, обзаведясь новой карточкой. Не тут-то было, у них по-прежнему никто не отвечал. Вот уже и вторая половина дня подкралась, пролетела, наступил вечер. Скверный день. Интересно, думал я, что делает Одри, а также ее хозяева, ну и этот, как его, мужчина, о котором я до сих пор и не вспоминал. Может, они отчалили, мелькнуло у меня в голове, но нет, что за глупость, это не помешало бы им снять трубку, даже наоборот. Я отправился к Симону. Прямым ходом. Не заглянув в кафе. С кафе покончено. Хотя дела мои не продвинулись. Ни в какой области. Я с горечью закрыл свой кабинет, будто захлопнул дверь в будущее. В профессиональное, понятно, закат которого начался, возможно, с моего опоздания и даже нерадивости, но и в личное тоже, поскольку свидание отдалялось по мере того, как приближалось назначенное для него время.
Симона я застал дома. Он был не один. Пока он открывал дверь, лежавший на ковре в гостиной барс Сарданапал стал медленно подниматься мне навстречу. Я замер на пороге, сочтя, что Симон повредился в уме, а мое свидание с Одри и в самом деле под угрозой срыва из-за неминуемых кровавых ран. Как мне себя вести? - тихо спросил я друга и протянул руку не к нему, а на всякий случай к зверю, вернее, простер ее в пространство. Что здесь делает этот барс? Погладить его? - спросил я еще, должен ли я его погладить? Да скажи ты хоть что-нибудь, рассердился я как можно сдержанней, а вместо Симона мне уже отвечал барс: понюхал мне пальцы, обнажил клыки и неожиданно зарычал, я подумал, что сейчас потеряю сознание, и закрыл глаза. Может, лучше сесть, мелькнуло в голове, падать будет не так высоко. Я нащупал локоть Симона и услышал его слова: он не опасен, к тому же, по-моему, ты ему нравишься; опираясь одной рукой на Симона, я нашаривал подлокотник кресла, куда бы сесть, или дивана, куда бы лечь, чтобы отдаться на съедение со всеми удобствами. Добравшись до кресла, я опустился в него, открыл глаза, и замершее было сердце снова забилось: барс мирно лежал на ковре. Я привел его детям, объяснил Симон, они его обожают, но предпочли бы собаку, они хотят собаку, а я собаку не хочу, не люблю собак, сказал он. Не волнуйся, сейчас я уведу его в клетку, мальчики у себя в комнате, они поиграли с ним пятнадцать минут, и им наскучило.
