— Что мне с ним делать? — спросил Тонда.
— Отведи его куда-нибудь и не спускай с него глаз, а я тебя щедро-прещедро вознагражу!
К ним приближался щуплый человечек, который раздвигал участников Венецианской ночи и всматривался в их лица.
— Кого вы ищете, сударь, можно поинтересоваться? — осведомился пан Антонин Угде.
— Говорят, он здесь! — выкрикнул человечек. — Страховщик по фамилии Крагулик, который меня застраховал. Я прибежал следом за ним на вокзал и на коленях умолял возле вагона вернуть мне деньги, но он только смотрел на меня из окошка и говорил, что уже поздно, что от страховки отказаться нельзя, что это то же самое, как если бы аббат захотел покинуть лоно католической церкви… И поезд поехал, а я побежал за ним, и я бил кулаками по вагону, чтобы мне вернули мои деньги… у меня жена больная…
— Не беспокойтесь, — убежденно сказал Тонда, — этот человек наверняка кончит свою жизнь в тюрьме, уж вы поверьте!
— Какие хорошие слова вы сказали, юноша, ведь мне пришлось бы брить клиентов каждый день до полуночи, чтобы набрить на эту самую пенсию, черт бы побрал мое счастливое будущее! Яда бы ему в еду подмешать! — кричал парикмахер.
— Вот еще! — сказал Тонда. — Да такого негодяя яд бы ни за что не взял. Чем падаль больше, тем дольше гниет, сами знаете.
Проговорив это, он посмотрел на блондинку, которая убирала свой столик и пятновыводители марки «Радуга» в чемодан.
— Вот найду его, — воскликнул парикмахер, — и как дам таким молотком по башке!
И он показал на шатер, в котором парни испытывали свою силу, ударяя молотом по чурбанчику. Чурбанчик переводил удар на шкалу, освещенную электрической лампочкой. Парни отходили разочарованные, а потом возвращались и сердито трясли силомер, а хозяин животом выпихивал их наружу.
Парикмахер в несколько прыжков подскочил к шатру и схватил молот.
Какой-то зевака сказал ему участливо:
— Дядечка, вы бы себе лучше четки купили.
Но парикмахер размахнулся, и аппарат затрезвонил, и молодые люди, шедшие прочь, обернулись, подошли поближе и принялись восторгаться. Они щупали у парикмахера мускулы, поднимались на цыпочки и читали на шкале последнюю цифру, а хозяин выбрал розовую куклу и подал приз победителю.
— Преследование цели придает сил, — громко сказал парикмахер. — Вот что я сделал бы с тем мерзавцем, я разодрал бы его, как змею!
И он взял куклу за ноги и яростно разорвал ее, так что у него даже пуговицы от пальто отлетели. А потом побежал к тиру и попросил заряженное духовое ружье.
— Вам прежде-то стрелять доводилось? — спросила хозяйка тира.
— Никогда! — воскликнул парикмахер. — А у вас есть фигурки, которые изображают убийства?
— Вот, — показала хозяйка, — это браконьер убивает охотника.
И парикмахер прицелился, нажал на курок, и охотник закачался.
А Виктор, стоя рядом, обнимал за плечи девушку с кувшинками, он прижимался к ней сзади и поучал:
— Все должно сойтись на одной линии — мушка, прицел… и мишень, поняли?
— Нет, — шепнула она.
— Да вот же, — он, не разжимая объятий, толкал подбородком ее голову книзу до тех пор, пока она не коснулась холодного металла, — вот, — шептал он, — вы такая красивая, Уршулка, такая, что у меня сердце не выдерживает, слышите, как оно колотится?
— Слышу, только вы все равно надо мной смеетесь, — она отвела глаза и прижалась щекой к его щеке.
Хозяйка протянула заряженное ружье и показала:
— А вот, изволите ли видеть, лань.
И парикмахер подбросил ружье к подбородку, спустил курок, и скачущая лань упала.
— Если я встречу его, он кончит так же! — сказал парикмахер.
— Я бы нимало не удивился, — сказал пан Тонда.
Виктор прошептал:
— Уршулка, где вы ночуете?
— На вокзале.
— Но там же нет гостиницы.
— В зале ожидания, я всегда ночую в залах ожидания. Начальник вокзала пообещал мне, что сегодня я смогу спать в кассе и что он подложит мне под голову гроссбух и накроет своей форменной шинелью…
— Какие у вас ямочки на щеках, — прошептал он, и все обнимал и обнимал ее, и оба держали одно духовое ружье и опирались о зеленое сукно прилавка.
— Вы все шутите.
— Нет… разве я стал бы говорить неправду?
— А вот двое мужчин пилят полено, — показала хозяйка.
Парикмахер взял ружье и выстрелил с бедра… и пильщики принялись дергаными движениями терзать бревно.
— Вот как надо! — обрадовался парикмахер. — Чтобы он не сразу умер, а еще помучился. Надо резать его медленно! И чем громче бы он орал, тем больше ликовала бы моя душа!
— Это бы я тоже одобрил, — сказал Тонда, — однако, сударь, пойдемте успокоимся, прогуляемся по Венецианской ночи.
Виктор шептал:
— Давайте ночевать вместе.
— А вы меня любите? — спросила девушка с кувшинками.
— Люблю, ведь любовь — это мостик между небом и землей.
— Как красиво. А если бы это было неправдой, вы бы это не говорили, верно? — улыбнулась она и вывернулась из его объятий. Виктор поднял ружье, оглядел все жестяные фигурки и прицелился в лань, прыгающую через елочку; он спустил курок, и лань, пораженная в черную мишень, упала. Девушка с кувшинками сжимала в одной руке веревочку с воздушным шариком, а другой обнимала деревянный столбик; она глядела в сторону реки… там стоял у берега обвешанный фонариками паром, и пан управляющий шел к нему, держа на спине огромный диск с секторами всех цветов радуги… он помог блондинке подняться на паром, и они вдвоем сели на скамейку и стали смотреть на воду. Увидела девушка и пана Тонду, того самого, который купил ей зеленый шарик… Тонда был вместе с сумасбродом-парикмахером, и они оба вскочили на паром, и тут же кто-то отпихнул его от берега, и оркестр тамбуристов, сидевший на корме, начал свое выступление.
Пан управляющий спрятался за диском «Радуги», блондинка, улыбаясь, окунула руку в холодные струи, четыре красивые девушки заиграли на мандолинах песенку «На сребропенной Лабе», а старый перевозчик длинным шестом оттолкнулся от дна. На середине реки пассажиры увидели всю Венецианскую ночь — она ходила по глади воды на руках, и там были еще одни качели, и еще одна карусель крутилась в глубине… а когда они наклонились, то увидели еще один паром, обвешанный фонариками, он плыл по дну, и все лица на нем были перевернуты.
— А что бы вы сделали, — спросил Тонда, — если бы тот человек по ошибке зашел к вам побриться?
— Я бы его намылил и взял в руку бритву — и он стал бы моим! Я бы показал ему счастливое будущее! Я взял бы его за ухо и спросил: «Так какие сделаем ушки?» И отрезал бы от них по кусочку, и кричал при этом: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе!»
Четыре красивые девушки продолжали исполнять «На сребропенной Лабе», и за паромом во взвихренной глади вод отражалась луна.
— А вот скажите, — обратилась блондинка к пану управляющему, прятавшемуся за рекламой «Радуги», — как, по-вашему, меня зовут?
Он положил голову ей на колени, потому что сидел на корточках на дне парома, и прошептал:
— Если бы у вас были рыжие волосы, а на носике — веснушки, и вдобавок вы играли бы на скрипке, то вас звали бы Ванда… Однако же этот брадобрей меня нервирует.
— Меня зовут Надя, — сказала она.
— Ах, Надя? Это же надежда, Надежда с пятновыводителем марки «Радуга», как же все замечательно сочетается… — шептал управляющий.
— А что бы вы сделали с ним потом? — любопытствовал Тонда.
— Потом я взял бы этого гада за нос и сказал ему: «Ну, а носик какой сделаем? Мерзавец, мерзавец, мерзавец!» И стал бы по кусочку, словно играя на скрипке, отрезать ему нос. Ведь мне даже овец стричь придется, чтобы настричь хоть что-то на это мое счастливое будущее!
— Неужели бы вы все это проделали? — спросила Надя у парикмахера.
— Не сомневайтесь! И не только это! Потом я бы ногу ему перебил, чтобы он не сбежал, и еще бы помучил! — воскликнул парикмахер и в доказательство пнул брус, прибитый ко дну парома.
— Потише, миленький, потише! — шикнул на него старик-перевозчик.
И фонарики закачались сильнее, и от парома отбегали круги и волны взволнованной воды, и луна размазалась в длинную черту.
Управляющий продолжал стоять на коленях на дне парома, положив голову на колени барышни Нади и придерживая рукой рекламный щит «Радуги».
— Тогда я не удивляюсь, — сказала Надя, — что каждую минуту случается новое убийство.
— Да этакую скотину и убить мало! — выкрикнул парикмахер. — Замучить его до смерти! Достоинство ему обстругать карандашной точилкой!
— А не слишком ли это больно? — засмеялась Надя.
— И еще бы ребра ему одно за другим вогнать в грудь, хорошенечко так, до упора, а потом слушать, как его рев все слабеет! — размечтался парикмахер.
