Но Виктор все шел себе да шел, направляясь к высокому зданию пивоварни, к которому прилепился домик престарелого бочара пана Котятко. К стене были прислонены буковые и дубовые дуги. Войдя в мастерскую, служившую одновременно и кухней, Виктор увидел бочара, который сидел на скамейке и обстругивал кусок дерева. На старике был тулупчик, хотя за окном и слышался смех купавшихся в запруде детей.
— Вы будете пан Котятко, который обращался к нам по поводу пенсии? — спросил Виктор и сел.
— Я, — ответил бочар. — Вот только не знаю, подойду ли я вам, очень уж я старый… И старость пугает меня. — Бочар откашлялся. На стене за его спиной блестели плотницкие топоры и струги. Несколько деревянных кружек стояли на подоконнике, а на полу среди стружек и опилок виднелись два начатых ушата.
— Для того и существует «Опора в старости», — сказал агент и положил на стол папку с бланками заявлений. А заметив старый граммофон с трубой, похожей на огромный цветок вьюнка, добавил: — Поставьте мне что-нибудь!
— С радостью, — ответил бочар и завертел ручку. — Эту пластинку любил мой внук, единственная моя опора в старости.
— Ну нет, не единственная, — возразил Виктор, — для кустарей опора в их счастливой и обеспеченной старости — это пенсия… Потому-то я и здесь. Однако у вас свежо!
Бочар опустил иголку, и послышалась чудесная игра духового оркестра:
— Это играет в мюнхенской пивной «Пейпус Капелле», а эта песенка называется «Фиделе Гезельшафт». Мой бедный внук очень любил ее. Он выучился на столяра и однажды пилил циркулярной пилой полено, но нога у него соскользнула, и он разрезал себе голову до самой шеи… Подумать только, в каждый аванс и получку он приходил ко мне с бутылкой рома — «Вот, дедушка, подлечитесь!», и мы с ним заводили эту самую пластинку…
— Какую бы вы хотели пенсию? — спросил агент.
— Ну… восемьсот крон в месяц… или, может, тысячу?
— Значит, тысячу… Котятко Вилибальд… Какая удивительная пластинка! Даже посетители поют, надо же! А кто-то из них зовет официанта…
— Так уж заведено в Мюнхене. Я там когда-то работал. Пиво у них развозят воловьи упряжки, и у каждого вола на конец рога насажен латунный шарик. Идешь себе бывало, а навстречу — телега с пивом, и шарики эти так и блестят… Что вы сказали?
— Подпишите здесь, пожалуйста, — показал пан Виктор, поднялся и потер руки. — Итак, в рамках своих полномочий я получу с вас…
— Сколько? — испугался бочар.
— Семьсот пятьдесят крон, пятьдесят — это вступительный взнос, — объяснил агент и снова опустил иглу граммофона, чтобы услышать звуки, вылетавшие из похожей на гигантский цветок вьюнка трубы: оркестр «Пейпус Капелле» играл в мюнхенской пивной «Фиделе Гезельшафт».
— Вот, пожалуйста, я расписался, — сказал бочар и зашаркал деревянными башмаками к буфету. Он принес молитвенник, раскрыл его на столе и принялся отыскивать стокроновые бумажки, вложенные между священных картинок.
— Я тут многим в долг пораздавал, — извинился старик, унес молитвенник прочь и достал с полки чашки, украшенные золотыми эмблемами юбилейной пражской выставки. Он высыпал их содержимое на стол. Это были монеты, из которых бочар принялся строить столбики, по десять штук в каждом.
С запруды доносились плеск воды и смех.
Пересчитав все монеты, бочар виновато поднял глаза:
— Я еще в карманах в гардеробе поищу, вы не беспокойтесь…
И он открыл дверцы шкафа и стал один за другим выворачивать карманы.
— Почему здесь так холодно? — дрожал агент.
— Потому, изволите ли видеть, что к моему домику пристроен ледник пивоварни и прямо за вашей спиной находится ледяная гора высотой в четыре этажа… Сейчас еще ничего, а вот когда дети были маленькими, так летом вообще бывало невмоготу… Мы спали одетыми и все равно стучали зубами от холода, а в пруду при этом плескалась молодежь и еще и песни распевала, если ночь выдавалась лунная… — рассказывал старик, принося одну за другой мятые банкноты, и расправляя их, и разглаживая уголки.
— Не сердитесь, пожалуйста, но все равно пока не хватает, — сказал он и полез в карман тех брюк, что были на нем. Оттуда он извлек кошелек, высыпал на стол все деньги, пересчитал их, и после этого у него самого остались только две кроны.
— Зато у вас теперь есть пенсия, — сказал пан Виктор, пересчитывая тридцать столбиков однокроновых монет.
— Спасибо, — поблагодарил бочар. — А то меня так и колотит, когда я думаю о будущем. Разве кто-нибудь даст мне денег, когда вот эта рука не сможет больше держать рубанок? Даст?!
— Все в порядке. Вот оригинал вашего заявления. Остальные документы придут по почте, — сухо отозвался страховой агент Виктор Тума, протянул старику кончики пальцев и вышел на улицу.
Покинув в холодном домике граммофон с трубой, похожей на огромный цветок вьюнка, который играл «Фиделе Гезельшафт», он зашагал к запруде, откуда доносились плеск воды и визг голых ребятишек.
Цепочная карусель стояла на самом краю Венецианской ночи. Из карусельной утробы летела во все стороны музыка, такая же безумная, как те нимфы и наяды, что были намалеваны в нишах карусели. А плечи аттракциона сияли разноцветными лампочками, и, когда карусель набрала скорость, сиденья вознеслись над рекой, так что, наклонившись, можно было увидеть, как балки и опоры карусели размешивают глубины вод, в которых отражается круговорот ног, цепей и лиц, — ведь вода всегда все удваивает.
Страховой агент пан Виктор Тума обнимал девушку с кувшинками, он закинул ее себе за спину, так что их цепочки переплелись, а потом сильным толчком отправил в синий сумрак ночи… Сиденье возвратилось, девушка обернулась, протянула назад руку, а Виктор наклонился вперед, еще немного, еще… и их пальцы встретились, агент притянул девушку к себе, подержал так немного, шепча в ухо нежные слова. И снова послал в вольный полет — насколько позволили центробежная сила и цепочки карусели, — но сам при этом почти остановился. В него врезался управляющий «Опоры в старости», который сидел на следующем сиденье, и, прежде чем позволить Виктору лететь дальше, шепнул ему:
— Смотри, не упусти девчонку!
Виктор, пинком подброшенный вверх, прищурил один глаз.
Потом хозяин карусели зазвонил в звонок, передвинул рычаг на самую большую скорость, и истоптанный луг ушел вниз, отдалился от сидений на цепочках, и лица путешественников понеслись по кругу на границе электрического света и синих теней ночи, и со стороны все это напоминало великанский шарикоподшипник.
Девушка с кувшинками очень волновалась. Если ее сиденье оборвется, как далеко она улетит? Может, на середину реки, где разобьет собой отражение луны? А может, на паром, который неспешно плывет сейчас по воде, украшенный разноцветными фонариками и музыкой оркестра тамбуристов? Паром она, конечно, пробьет насквозь, и фонарики тогда погаснут один за другим… А вдруг сиденье оборвется над водой и ее с силой швырнет на берег, на тент киоска со сластями? Или она очутится в тире, прямо на жестяных плоских фигурках, и все скрытые пружинки одновременно распрямятся, как если бы пульки угодили точно в цель? А еще она вместе со своим сиденьем и цепочками может сломать будку, в которой человек в белом халате наматывает на палочки розовую сахарную вату… Или пролетит еще дальше и угодит прямиком в корыто, где охлаждаются бутылки с пивом и содовой…
Однако хозяин карусели дал звонком отбой всем этим страхам, сбросил скорость, и цепочки начали потихоньку опускаться, как спицы закрывающегося зонта… Потом несколько подошв шаркнуло о деревянный настил, и карусель замерла.
— Голова кружится, — сказала девушка.
— От этого лучше всего помогает рюмочка-другая, — отозвался пан управляющий, и вот они уже оказались под навесом и принялись маленькими глоточками отпивать сладкий ликер, и пан управляющий спросил: — Ну, как идет ваша торговля?
— Плохо. Почти никто не хочет их покупать, — вздохнула девушка.
— Фу! Противные комары! — взмахнул рукой управляющий и плеснул ликером в лицо пана Тонды. — Пардон! — И управляющий принялся развязывать девушкин заплечный мешок, смеясь при этом так, что у него текли слезы. Потом он вынул одну искусственную кувшинку, обернутую папиросной бумагой.
— Ну и дурацкие же у вас шутки! — сердился Тонда, вытирая залитые липким ликером глаза.
— Так вы говорите, барышня… Как ваше имя?
— Уршула Красенская, — поклонилась она и покраснела.
— …Барышня Уршула, этакий замечательный товар — и не продается?
— Может, я торговать не умею? — покраснела она еще больше.
— А сколько стоит одна штука?
— Двадцать пять крон, — сказала девушка и отставила свою пустую рюмку.
— Повторить! — сказал бармену управляющий.
