– Сплошная липа! В учительской график… в классе график… на фиг график! Там подотрем, здесь… вот тебе и средняя линия успеваемости поднялась до звездных высот… – и, вдруг поймав улыбку Углева, спохватывался: – Ой, думаешь, включена?! – и, отскочив за шкаф с картами, яростно шептал: – Идиотская выдумка! Во всей школе негде спрятаться! – и, вспомнив, что директор может только видеть, а не слышит, говорил уже громче: – Ненавижу директора! Толстяк и дурак! И зачем ему портупейные-тупейные подарили эту штуку? Надо бы мелом объектив забелить.
– Возьми у своей Эммы пудру, – улыбался спокойно Углев.
– Она не моя! – визжал парень. – Она дура!
О, эта Эмма Дулова, худенькая барышня в белом, влюбленная то в него,
Углева, то в Калачевского. Позже она станет женой Кости, но время от времени будет прибегать к Валентину Петровичу в слезах: я предала себя. Она тоже преподавала русский язык и литературу (в младших классах), была бесповоротно на ней воспитана, отсюда ее истерики и блаженные надежды на абсолютное счастье в России. И вот, помнится, разговор двух коллег она и прервала. Вбежала, глаза сверкают, как у кошки:
– Шамоха движется… ой, что-то с ним.
– Что?
– И бури в дебрях бушевали.
– Да черт с ним! – запальчиво воскликнул Калачевский. – Главное событие: какое у вас платье чудесное!
– Ах, оставьте!.. – пробормотала польщенная Эмма. – Там он! Там оно!
Шамоха, появившись на пороге учительской, и впрямь поразил бледным, прямо-таки белым лицом при всех важных скобчатых брылах и толстом носе. Брови приподняты, белесые глаза вытаращены, словно что-то его потрясло, и он дара речи лишился.
– Здрасьте, – промямлил старик, обычно басовитый, значительный в каждом слове. Впрочем, это он тогда казался стариком – в свои пятьдесят. А сейчас и Углев, и он своей внешностью почти сравнялись.
– Чё стоим? Просто чёкаем? – привычно спросил Кузьма Иванович, но безучастно. В самом деле, что с ним?! Подошел к Углеву, тронул за галстук: – В город еду, мать хворает… – Имелся в виду, понятно, областной город. – Ты как-то просил холодильник достать, я договорился… Вот вернусь, потороплю.
Валентина Петровича это удивило.
– Умеем мы создавать дефицит из дерьма, – продолжал Шамоха. И повернулся к Калачевскому: – Тебе “гостинку” уже выбил… скоро въедешь… Вот вернусь, потороплю. А тебе, Эмма, особый подарочек. Но потом. Как, ребятишки, не болеете? А меня малость просквозило…
– Аскорбинку пейте, – заволновался Калачевский.
– И помогает? – Кузьма Иванович наконец чуть дернул губами – улыбнулся. – Ну покеда.
Когда директор вышел из учительской, Калачевский, оглядываясь на телекамеру, зашептал:
– Слушайте, а может, мать ни при чем, а его… снимают? Что вдруг подобрел? Он тебе холодильник уж год обещает? А я эту комнатку и ждать перестал…
Углев покачал головой. Вряд ли. Школа в Сиречьском районе все же на первом месте, за что снимать Шамоху? За то, что криком заменяет обхождение с учителями? Что процент успеваемости и в самом деле подтасовывает? Но есть детский хор, есть спортсмены. Нет, Шамоха городу нужен, ему за недочеты самое большое что могут впаять – вывести из бюро горкома партии, освободив место для директора железнодорожной школы. Конечно, и такая кара могла огорчить старика…
Однако на следующий день после его отъезда слух полетел по Сиречи: снимают, совершенно точно снимают, поехал в областной центр отмываться.
Но там у него вправду мать живет… может, все-таки из-за нее поехал?
– Господи! – воскликнула Дулова, когда в очередной раз собрались в учительской. На всякий случай она повесила на торчащий объектив телекамеры свой беретик. – Неужели тут все трусы? Неужели нет мужчин, которые могли бы пойти против этой серости? Где рыцари прогресса? “Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан”, писал кто? Рылеев. “Печально я гляжу на наше поколенье…” Писал кто?
Да я знаю, что вы знаете… но вы бездействуете!
Углев тогда любил ее. Чуть насмешливо смотрел на восторженную молоденькую литераторшу, раздумывая, какой она станет лет через десять.
– А что вы предлагаете? – преданно ел ее глазами и Калачевский. – Вы скажите, мы поймем.
– Его давно надо убрать. Напоите как-нибудь, он любит… и чтобы в милицию попал. Или письмо напишите какое-нибудь. Про мухлеж с отметками… про хамство… С папиросой ко мне на урок вваливается: “В нашем районе писатель Пряхин живет, ну-ка, кто из ваших учеников знает? А-а, никто! Патриотов надо воспитывать, патриотов!!” Чушь какая-то! Это его родственник! В районной газете три стишка! Я тут про Дельвига, а он… Смерть тирану!
Калачевский порозовел от смелости.
– Да, да… сейчас самый момент. Надо добивать врага. Пока он слабый.
Упустим момент – снова будем годы шушукаться тут, за шкафом, а в глаза улыбаться.
– Я не улыбаюсь, – нахмурился Углев, – он не красная девица, чтобы ему улыбаться. А я вот насчет его матери… может, в самом деле больна?
– Так вы не хотите такое письмо подписывать?
– Наше письмо ничего не решит. У него связи. А главное, кого вы хотите рекомендовать на его место? Тебя, Костя? Или вас, Эмма?
Калачевский и Дулова испуганно замотали головами.
– Вас, лучше вас! – сказала Эмма. – У вас опыт.
– Я на это место не пойду, – отрезал Углев и вышел из учительской.
Но идея отомстить директору за все унижения и обманы победила: семеро учителей подписали жалобу, которую отнес в райком бледный как смерть Калачевский. И слег с температурой, как передали Углеву.
Через два дня вернулся из областного центра Шамоха. То, что он устроил в школе, автору трудно передать в полной мере – здесь нужно перо Шекспира или хотя бы красноречие (по телевидению) господина
Радзинского. Прежде всего старик с плохо выбритыми щеками буркнул в учительской, глядя мимо собравшихся с утра коллег:
– После уроков все ко мне. И по одному. Ваше письмо у меня, посмотрим, что вы там понаписали… меня попросили разобраться на месте. А сейчас некогда мне… – и ушел.
Перепуганный Калачевский смотрел ему вослед. Эмма сидела на стуле, обняв себя за плечи. Как, письмо отдали директору?! Но это же нарушение этики! Так же нельзя, товарищи!
Проплыв, как гроза, по этажам школы, отругав во все горло уборщицу, почему вестибюль плохо вымыт, Шамоха прошел в свой кабинет и сидел в уединении, пока не закончились уроки. И затем через завуча, крохотную очкастую женщину, принялся вызывать к себе “подписантов”, и не только их. Ужасная, унизительная получилась процедура…
Эмма рыдала, стуча зубами. Калачевский был близок к обмороку. Шамоха рычал, требуя назвать зачинщиков… затем говорил, что это и неважно, он все равно остается директором… тут же дарил духи Эмме, и она благодарно блеяла… портфель – Калачевскому, и тот благодарил… он всем привез по маленькому подарку… а потом, вызвав Углева, спросил:
– А что же ты не подписал, Валя? – и, не дождавшись ответа, буркнул:
– А если бы меня сняли, кого бы вы на мое место?
Углев ответил:
– Считаю, что вы хороший директор. Дров достать, самодеятельность организовать… энергии в вас, Кузьма Иванович! А ребят не обижайте… бес попутал. Вы же сами были молоды, небось презирали, так сказать, отсталых стариков?
Кузьма Иванович вдруг заорал:
– Я не отсталый старик! И я уважал старшее поколение! Песня есть “Не отвержи меня во старости…”. А вот вы!.. Они!.. – и, рухнув на стул, зашипел: – Да сняли меня, сняли, пидеры хвостатые… только я думал, это ты копаешь… а это коллективная жалоба сработала, а если честно, мы на охоте с первым секретарем повздорили… мы ж его сына не смогли на золотую медаль вытянуть… – и, обтерев лицо, уже спокойно объявил:
– Спросили, кого рекомендую. Понятно, что я назвал тебя. Больше некого. Не этих же болтунов-романтиков. Вот так. Теперь давай ты сюда садись.
Когда было объявлено, что Углев становится новым директором школы,
Калачевский презрительно усмехнулся:
– Он потому и не подписал, что рвался на место Шамохи…
И в тот же день Дулова пошла с ним в загс. Скатертью дорога.
Многое связывало Углева с Кузьмой Ивановичем, многое осталось за плечами за эти тридцать лет работы, но ни о чем не хотелось сейчас говорить с ним. И затянувшееся молчание, к счастью, нарушил выскочивший из парной старший Калиткин с розовыми пятнами по всему телу:
– Где телефон? Мы этому суке покажем!.. Ну, где тут, у кого?!
Вбежал Игорь.
– Что, Петр Васильевич?!
– Х… в пальто! Этот ваш кавказец… говно, покупать нас вздумал! Зови своих!..
– Да погодите…
– Он первым начал! Федьку по репе!.. Зови! Или я ментов сейчас!..
Из открывшейся двери почти вывалился, держась за живот, младший
Калиткин, с разбитой губы текла кровь. За ним предстал во весь рост узкоплечий, желтый, как осенний лист, Чалоев. В руке он зажал сверкающую металлическую ручку, вроде подковы. Видимо, оторвал от стены, она служила для удобства залезания на полок.
