– Я думаю, надо сделать так. Вы с лейтенантом обождете здесь, а я пойду в село. У меня ведь отпускной билет. Скажу, что прибыл из отпуска и узнаю, где полк. А потом будем решать. Если близко – доберемся все вместе. Если далеко – доберусь я один и приеду за вами на машине. А вы пока поживете у какого-нибудь крестьянина. Я приведу вас и дам соответствующую бумагу – наши крестьяне питают к бумаге глубокое уважение.
Капитан Комочин медлил. Я не выдержал – то, что предлагал лейтенант Оттрубаи, казалось мне единственным выходом из положения.
– Что будем делать? Может, лейтенант пойдет в село и все разузнает?
Капитан глянул на меня из-под своих черных бровей:
– Вы тоже так считаете?
Но я не дал себя поймать.
– Как – тоже?
Он не ответил, сказал лейтенанту Оттрубаи – опять по-венгерски:
– Давайте сначала попытаемся хоть что-нибудь узнать, не заходя в село. Тут есть поблизости отдельные хутора?
«Все-таки дуб. Дуб! – мысленно выругался я. – Начнет гонять всех нас взад и вперед, пока не нарвемся на жандармов».
– Есть, – ответил Оттрубаи. – Отсюда вправо, километра два. Старик со старухой. Я у них молоко покупал.
Мы поплелись по бездорожью. Ни кочечки, ни кустика, ни травинки – сплошная грязь. Причем, особого, высшего сорта. Ноги скользили по ней, как по мылу. А когда попадался пригорок, то вскарабкаться на него иначе, как на четвереньках, было вообще невозможно. Через полчаса я был облеплен грязью с ног до головы. Подумать только, еще вчера я досадовал по поводу запачканных голенищ!
Они оба тоже выглядели не лучше. Оттрубаи то и дело восклицал негромко: «О!» Это означало, что он опять вляпался. Комочин же все грязевые процедуры проделывал в полном молчании.
Одно единственное слово произнес он за всю дорогу, когда я предложил кинуть проклятые катушки с проводом.
– Нет, – сказал он.
Наконец, доползли. Домик, обнесенный изгородью из промазанного глиной хвороста, стоял на опушке леса.
– Осторожно! – предупредил Оттрубаи по-русски. – Сейчас к нам направится пес. Весьма большой величины и в такой же степени злого настроения пес.
Но пес не появился. Никто не появился. Кругом стояла мертвая тишина: ни вздохов коровы, ни блеянья овец, ничего, ни единого звука. Дом казался брошенным.
Оттрубаи постучал в дверь.
– Кого еще там черт носит? – раздался через минуту дребезжащий старческий голос.
– Я, дедушка Габор. Лейтенант Оттрубаи. Мой денщик за молоком к вам ходил.
Дверь со скрипом отворилась. Мы с капитаном подошли ближе. На пороге стоял старик в меховой телогрейке, с седыми обвислыми усами. Он сосал длинную, гнутую, похожую на маленький саксофон, трубку.
– Поздновато вы, ваше благородие.
– Служба, дедушка Габор… А где ваш чудесный пес?
По-моему, не следовало говорить со стариком таким заискивающим тоном. Он мог бы заподозрить неладное.
– Пса псы убили… – довольно загадочно буркнул старик. – Ну, проходите.
Он пропустил нас в дом, запер дверь.
Керосиновая лампа с разбитым стеклом, усиленно моргая, едва освещала большой самодельный стол.
– А это кто с вами?
– Солдаты из роты связи… Располагайтесь, ребята. Ты сюда, ты туда.
Оттрубаи показал мне на табурет в углу у плиты. Я понял его. Он хотел, чтобы я был подальше от старика – вдруг что спросит? Он сам и капитан Комочин уселись за стол.
– Из роты связи? – переспросил старик, не выпуская изо рта трубку.- Разве не всех еще разогнали?
Разогнали? Я насторожился. Что бы это могло значить?
– Нет, – осторожно ответил лейтенант Оттрубаи. – Меня, видите ли, послали с ними в Будапешт. Мы не были здесь уже целую неделю. Слышал я, будто перевели их, а куда, не знаю.
– Перевели! – старик сердито запыхтел трубкой. – Вы что, виселицы в селе не приметили? На площади, возле самой церкви.
– Ну как же! Вот только кто на ней болтается – издалека не разобрали. Темно.
– Кто как не ваш командир полка!
– Полковник Кишфалуи?! – поразился лейтенант. – Святой боже! Что же случилось?
– Кто его знает! Говорили в чарде, продался он – русским ли, румынам… Три мешка ихних денег, говорили, при нем нашли. Только немцы пронюхали. Привели сюда своих солдат, танки даже, окружили село. Его взяли, еще офицеров штук с десяток. Он пулю себе в лоб пустил – все равно не помогло, повесили.
Лейтенант отодвинулся в тень.
– А полк где? – у него дрожал голос.
– Погнали всех отсюда. Одних в одну сторону, других – в другую, третьих – в третью. Никого не осталось.
– Расформировали! – выдохнул лейтенант.
– Не знаю, как это по-вашему, по-военному, называется. Я ведь в армии не служил, не привел милостивый господь… Лес мой покойный дед валил, так меня, маленького, сучьями помяло. Что-то там внутри порвалось…
В дальнем темном углу у окна кто-то заворочался, завздыхал. Я схватился за карман, в котором лежал пистолет.
– Кто у вас там? – нервно опросил Оттрубаи.
– Кто как не старуха моя спит… О господи, господи! Заснуть бы сейчас и проснуться, когда уже будут русские.
Лейтенант сидел с каменным лицом и молчал. А молчать ему явно не следовало. Я бы не поручился, что старик не пускает пробный шар.
Вместо Оттрубаи заговорил капитан Комочин.
– Выходит, вы, отец, русских не боитесь?
– А чего мне их бояться?
– Как?! Вон газеты пишут… Грабить будут.
– А я уже весь кругом ограбленный. Неделю назад наши у меня поросенка «купили». Вот, бумажку какую-то сунули, после войны, в ней написано, отдадут. Вчера немцы корову угнали – без бумажки, на честное слово. Пса заодно пристрелили – он ихнему слову не поверил. Курицу я сегодня сам прирезал, а то еще так и не попробуешь курятинки. Так что же русские у меня заберут? Разве что старуху? Так я им еще спасибо окажу. Она смолоду вредной была, а теперь такой стала – не приведи господь.
– Ну, что будем делать, господин лейтенант? – спросил Комочин.
Оттрубаи встрепенулся, словно очнулся от сна.
– Придется нам с вами обратно в Будапешт. Зайдем в штаб, получим новое назначение… Спасибо вам, дедушка Габор.
Он встал, поправил измазанную в глине шинель. Старик остался сидеть на скамье, извлекая клубы дыма из своего саксофона.
– Тут кругом петушиные хвосты ночью рыскают…
– Жандармы?
– И еще немцы. Патрули всякие. Как бы вы не напоролись в темноте.
– Что вам в голову приходит, дедушка Габор! – возмутился лейтенант.
Но что значила вся наша жалкая конспирация по сравнению с житейской мудростью старика!
– А утречком, перед самым рассветом, они все уходят в село, – невозмутимо продолжал он. – Смена у них или что. А потом опять принимаются шарить по округе. По двадцать раз на день суются в каждый дом, все дезертиров ищут… Укладывайтесь-ка лучше до солнышка в той вон комнате. Ваше благородие на кровати – сын у меня там спал, убили его два года назад под Воронежем. А они на бундах переспят – не велики господа. Вон, на вешалке, берите, солдатики.
Мы с Комочиным взяли по мохнатой накидке из шкуры длинношерстных овец и украшенной с гладкой стороны пестрыми узорами из разноцветных шнурков. Такая накидка – бунда – служит для венгерских пастухов и постелью, и одеялом, и защитой от дождя, от ветра, от зноя, от холода – решительно от всего.
– Спокойной ночи! – сказал я по-венгерски, закрывая дверь в комнату.
Старик, окутанный облаком дыма, кивнул не спеша.
– У вас совсем неплохо получается, – шепнул мне чуть позже капитан Комочин. – Учительницей была какая-нибудь черноглазая венгерка?
– Вы угадали! – я снова почувствовал к нему неприязнь. – Ее зовут Марика. Она испекла мне на дорогу целую гору погачей, а я подарил ей на прощанье свою фотокарточку. Погачи я слопал, а карточку выкрал и сжег.
Он посмотрел на меня с удивлением, но ничего не оказал.
Подошел лейтенант Оттрубаи, и мы стали тихонько совещаться, как быть дальше.
Еще не рассвело, когда мы вышли из домика дедушки Габора. Предстоял трудный, длинный день.
Длинный… Он мог стать и очень коротким для нас троих.
Ночью шли долгие споры. Я считал, что надо каким-то образом продержаться сутки здесь, на месте. По эфиру мы связаться не сможем, теперь уже ясно, и следующей ночью, как условлено, Миша пролетит над лесом. Увидит наш сигнал бедствия – сделает посадку.
– И мы вместе с ним и с самолетом в придачу попадем в их лапы, – спокойно возражал мне Комочин. – В этот лес теперь нельзя соваться, по крайней мере, неделю: они будут на стреме, не сомневайтесь. И оставаться здесь тоже нельзя – утром прочешут все вокруг.
Лейтенант Оттрубаи предложил пробираться на север, в промышленный город. Там лейтенант рассчитывал получить временное убежище в доме друга своего отца, протестантского пастора. Я горячился, доказывал, что если уж уходить отсюда, то совсем в противоположную сторону, к фронту, к своим. Но лейтенанта поддержал капитан Комочин, и мне не оставалось ничего другого, как подчиниться.
