А после рождения ребенка отношения Румы с матерью стали просто идеальными, статус бабушки трансформировал ее, принес радость и успокоение, подарил позитивную энергию, которой раньше Рума у нее не замечала. Казалось, мать простила ей, наконец, все ошибки ее молодости, все прошлые ожидания, которые дочь не оправдала. Теперь Рума сама часами болтала с матерью по телефону, ждала возможности рассказать ей о том, как прошел ее день, похвастаться успехами Акаша. А мама помолодела, подтянулась, стала делать зарядку и бегать по утрам, надевая для этого старый тренировочный костюм Роми. Ей нужно держаться в форме, говорила она, ведь она хочет поплясать у внука на свадьбе. Иногда Рума чувствовала, что после смерти мама стала ей еще ближе, ее образ постепенно идеализировался, поднимаясь все выше. Но конечно, она понимала и то, что образ этот был иллюзией, обманом, миражом и что расстояние между ней и матерью, по крайней мере до ее собственной смерти, было бесконечно далеким.
Помыв посуду, он вытер ее полотенцем, а потом протер щеткой металлическую мойку и хорошенько ополоснул водой. Он аккуратно завернул недоеденные блюда в фольгу и отправил в холодильник. Он затянул шнур на мешке для мусора, вынес его наружу и сложил в большой черный пластмассовый ящик, стоящий в начале гравиевой дорожки, ведущей к дому, потом проверил, все ли двери заперты. Потом еще немного посидел на кухне, решив починить кастрюлю, у которой отваливалась ручка. Для этой работы ему нужна была отвертка, но он не нашел ее и в конце концов смог прикрутить ручку, используя острие кухонного ножа. Закончив свои занятия, он заглянул в комнату Акаша: мать и сын, обнявшись, крепко спали. Несколько секунд он постоял на пороге, вглядываясь в лицо дочери, — она стала настолько похожа на его покойницу-жену, что весь день он не мог взглянуть на нее без дрожи. А когда она вышла встречать его, держа за руку Акаша, у него аж дыхание перехватило. Ее лицо постарело, и черты его стали отчетливее, волосы начали седеть на висках, как у жены когда-то, и так же, как и она, Рума носила их собранными сзади в небрежный хвост, перетянутый цветной резинкой. Но до чего ж они похожи! Дочь становилась точной копией матери — вплоть до полного совпадения разреза и цвета глаз, вплоть до ямочки на левой щеке, появлявшейся, когда она улыбалась.
Несмотря на разницу во времени и усталость после перелета, ему не спалось. Мешали незнакомые тени, посторонние звуки, вроде моторных лодок, время от времени тарахтевших на озере. Он сел в кровати, полистал журнал, который забрал с собой из самолета, затем открыл путеводитель по Сиэтлу, предусмотрительно оставленный на тумбочке около кровати. Он внимательно и скрупулезно перелистал страницы проспекта, пересмотрел фотографии. Сиэтл ничем его не поразил, но все же он послушно прочитал о новых, только что открывшихся магазинах и кафе, о среднем количестве ежемесячных осадков, нахмурился, увидев фотографию огромного лосося, лежащего во льду на витрине рыбного магазина, удивился, узнав, что снега здесь практически не бывает. Он развернул карту и еще больше поразился тому, как далеко они находятся от Тихого океана. Почему-то ему казалось, что они должны быть рядом с побережьем, а оказалось, что от океана их отделял массивный горный хребет. Несмотря на то что он перелетел через всю Америку, он не чувствовал себя здесь чужим, как всегда случалось, стоило ему увидеть аккуратно нарезанные квадратики земли Старого Света. Да, тяжело ему пришлось в те первые годы эмиграции — тогда он и языка-то толком не знал, лишь понимал отдельные слова, да и местные деньги казались ему ужасно сложными в обращении. Как давно это было! Он взглянул в окно — стало совсем темно, рамы были открыты, сетка опущена, и в нее периодически бились насекомые, привлеченные светом лампы. Один особенно большой жук с такой силой врезался в сетку, что он даже вздрогнул.
Он обвел взглядом просторную комнату, обставленную неброско, но со вкусом. Когда ему было под сорок, они с женой и детьми жили в маленькой квартирке в Гарден-Сити, штат Нью-Джерси. Им пришлось переделать кладовку в детскую для Роми, а потом и для маленькой Румы. Дом, в котором они жили, ему совсем не нравился, кварталы вокруг были неспокойные, бандитские, даже камера слежения, висевшая при входе, внушала ему скорее тревогу, чем уверенность в своей безопасности. Но в то время он еще работал над диссертацией в области биохимии и ничего другого позволить себе не мог. Жена готовила на газовой плитке — запахи разносились по всей квартире, а потом не выветривались из комнат часами. Они жили на четырнадцатом этаже, жене приходилось сушить свои сари на узеньком балконе — трудновато, если учесть, что на каждое сари пошло по меньшей мере двадцать футов шелка. Ха! Жена и ее сари. Спальня, в которой были зачаты и Роми, и Рума, представляла собой унылую комнату, большую часть которой занимала кровать, однако до сих пор он вспоминает ее с ностальгической нежностью. Та жизнь осталась в прошлом, прошла безвозвратно, канула в небытие его молодость, и не вернется назад ни смех жены, ни топот босых ножек по утрам, ни шаловливые, тонкие детские голоса. Эта часть жизни принадлежит только им, его жене и ему самому, дети не могут ее помнить. Они вспоминают большой дом, который он купил много позже, и окружавшие его огромные ивы, и просторные комнаты, и заваленную игрушками гостиную. Но с тем, как Рума живет сейчас, тот дом не идет ни в какое сравнение. В старом деревянном доме он панически боялся пожара — все могло вспыхнуть от одной спички. Теперь, когда он остался один, ему время от времени приходила в голову мысль, что, может быть, стоит перебраться к дочери. Даже миссис Багчи несколько раз заводила об этом разговор. Но они сами воспитали детей по американскому образцу, не привили им чувства ответственности за родителей, типичного для индийской культуры. Рума жила своим умом, сама принимала решения, вот, поглядите, вышла замуж за американца. Он не ждал, что она предложит ему переехать к ней, и не мог ее за это винить. Потому что сам-то он что сделал, чтобы облегчить старость своим родителям? Да ничего, ровным счетом ничего, в этом-то все и дело. Когда отец умер, матери было уже под восемьдесят. Он не мог перевезти семью обратно в Индию; такой вариант даже не обсуждался. И везти престарелую мать в Америку не представлялось возможным. В результате за его больной матерью ухаживала его родня, пока она тоже не умерла. Да, многие умерли, что и говорить.
Если бы он ушел первым, жена тотчас бы переехала к Руме, ни на минуту не задумалась бы. Его жена не была создана для одиночества, она не могла жить одна, подобно тому как утренний вьюнок не может нормально развиваться в тени. Даже в окружении семьи, живя в большом доме, она чувствовала себя одинокой, постоянно жаловалась, что не знает соседей и что ей не с кем поболтать с утра. А он наслаждался жизнью в пригороде, ему не нужно было лишнее общение, в этом они с миссис Багчи сходились, как и во многом другом. После выхода на пенсию он выполнял кое-какую волонтерскую работу для Демократической партии, в основном рассылал письма из дома. Такая немудреная работа плюс поездки за границу — и ему вполне хватало, чтобы не чувствовать себя обделенным вниманием. Какое все-таки облегчение, что ему больше не надо косить лужайки, и стричь кусты, и закрывать окна ставнями на зиму, а весной вставлять сетки от комаров! Он был рад, что перебрался в другое место, начал жизнь с чистого листа, хотя и не слишком далеко уехал от родового гнезда. В старом доме некуда было бы деваться от воспоминаний, от друзей, от вечеринок, от бесконечных звонков встревоженных его молчанием знакомых, от их доброты, от мисок с карри, которые они завозили ему после работы, или от их неожиданных визитов воскресным утром, когда он меньше всего на свете желал их видеть. Н-да.
Он вдруг почувствовал, что сильно устал, буквы стали расплываться в глазах, слова выплыли из путеводителя и повисли на уровне его лица. Рядом с небольшой стопкой книг на прикроватной тумбочке стоял телефон. Он поднял трубку и несколько секунд послушал гудок, потом положил трубку обратно. Перед отъездом в Сиэтл он отправил миссис Багчи по мейлу телефон дочери, но он не ждал, что она будет звонить. Она любила своего мужа, с которым прожила два года, гораздо больше, чем он любил жену, с которой прожил сорок лет. В этом он не сомневался, ведь она до сих пор носила в бумажнике его фотографию — юный мальчик с волосами уложенными на косой пробор, чистый и неуклюжий, как молодой жеребенок. Он не ревновал ее к тому давно умершему мальчику-мужу. В каком-то смысле ему было спокойнее знать, что ее сердце принадлежит другому. Не страсть легла в основу их отношений, несмотря на то что они были близки. А почему бы и нет? Он ведь мужчина: всю жизнь исправно выполнял супружеские обязанности и в этом качестве чувствовал себя совершенно естественно.
