Оставляем за спиной центральный фонтан Кишинева - боже, даже это бронзовое чудище не выдерживает вида моей спутницы и изо всех сил лупит струей, пытаясь дотянуться до неба. Моя любовь взвизгивает, оттого что мой мозг, словно обезумевший пулеметчик, садит, не разбираясь, сигналами по всему организму и один из них заставляет пальцы впиться ногтями в ее беззащитную ладошку. Я охаю и прилипаю губами к темнеющим зарубкам, прерывающим линию сердца, и тогда она снова взвизгивает - теперь наигранно, и я понимаю, что наигранно было и в первый раз - до чего все же коварные существа эти женщины!
Нет-нет, не здесь, конечно.
Мы сгораем от нетерпения, но здесь, в этом чертовом парке даже в будни шатаются толпы народа - на какие средства они живут, ума не приложу! Переглядываемся и снова переходим на бег: озеро!
Ну конечно, Комсомольское озеро! Из парка бежать минут семь, но это - правда - ерунда: награда стоит усилий героев. На наше счастье, водуы в озере давно нет, в нее попали какие-то вещества, убившие все живое и поэтому ее, воду, спустили прямиком в преисподнюю. В принципе, можно и не бежать, все равно успеем: на озере, вернее, в парке вокруг котлована, некогда бывшего озером, теперь почти никого не встретишь, ведь вода притягивает человека ничуть не меньше огня. Вот только воды в озере больше нет - горестно повторяют чиновники, стоит на любого из них направить включенную телекамеру.
Но судьба озера нас мало занимает, нас привлекает своей наготой опустевший вокруг озера парк и потому мы несемся, не чувствуя усталости, хотя дорога тянется к верху холма - одного из семи, на которых, подражая, как и во всем плохом, Риму, лениво раскинулся Кишинев. Сбившись с ритма - не торопись, читатель, я все еще о беге - мы едва не летим - нет, не оттого, что у нас от любви выросли крылья, а потому, что спотыкаемся - кубарем по лестнице. Ныряем в аллею, под навес, сотканный из крон высоченных кленов и теперь уже точно останавливаемся.
Плевать на косые взгляды - я даже не удосуживаюсь оглянуться вокруг и на ее "пусти, ну пусти же!".
Я хватаю ее за плечи, за спину, за грудь и за шею.
Целую в лоб, в щеки, в губы, в шею и бормочу слова, от которых, а может, от зноя моих раскаленных ладоней, она таят прямо у меня в руках.
"Я не могу без... я хочу... я люблю тебя..."
И шепчу еще одно слово, от которого плавлюсь, стекая к ее ногам, сам:
"Аня!"
***
90-60-90.
И почему я решил, что это телефон?
- Абонент с таким номером в базе не обнаружен, - отчеканила справочная, язык не повернется назвать ее девушкой.
У меня, конечно, есть оправдание - травма головы, но сконструировать логическую цепочку, объясняющую, почему я вбил в свою пострадавшую голову, что это - ее номер, я бы даже в здоровом состоянии вряд ли сумел. Наверное, я еще слишком слаб, а может, меня меньше всего занимало обоснование, а просто хотелось с ней поговорить.
Ей же, как оказалось, хотелось, чтоб я ее захотел.
- Это мои параметры, - покраснела Аня, когда я помахал перед ее носом бумажкой. Ну, той самой - "90-60-90" - которую она накануне вложила в мою ладонь, быстро прикрыв моими же пальцами, а сама выскочила прочь.
Из палаты, в которой я пролежал десять дней - а что вы хотите, сотрясение мозга, шутка ли? Выскочила, оставив повисший в душном помещении парфюмерный шлейф, просочившийся-таки между пуговицами на белом халате, и меня - в твердом, несмотря на хаос в травмированном мозге, убеждении, что теперь я - счастливый обладатель телефонного номера.
Ее, медсестры Ани из отделения неврологии Республиканской клинической больницы города Кишинева, номера. Боже мой, как же я благодарил тебя, какие только молитвы не сочинял в твой адрес!
Как за что? За свалившееся на меня счастье - возможность слышать ее голос, даже после того, как меня, наконец, выпишут из этой треклятой больницы с ее сбивающим с ног сквозняком в коридоре, треснувшим унитазом без обода, дрянной жратвой и углами, потемневшими от плесени. А еще я попросил тебя, Господи: пусть меня поскорее выпишут, чтобы Аню я мог слышать, ведь вид ее, если честно, совсем не украшает больницу - этот свинарник не украсила бы своим присутствием и Одри Хепберн, а лицом Аня, буду откровенен - далеко не Одри.
Какое же разочарование поджидало меня на следующий день - в ту самую секунду, когда я, предъявив ей бумажку с шестизначным номером, увидел, как шевелятся ее побледневшие на фоне порозовевших щек губы: "Это мои параметры".
Справедливости ради скажу, что разочарование меня так и не дождалось. Возможно, я снова киваю на пострадавший мозг, но на кого же, в конце концов, мне еще валить? Есть ли другой я, кроме того, что у меня в голове? И, кстати, почему бы не допустить, что это голос разума - голос, молчавший всю предыдущую жизнь и прорезавшийся, пусть и от удара об пол? Как бы то ни было, но кто-то же правил моими глазами, когда я, смерив взглядом упрятанную в халат фигуру, сразу поверил: 90-60-90 - не номер телефона. Кто-то водил моими руками, когда я расстегивал - черт, пуговицу оторвал, ничего, милый, не останавливайся - этот самый халатик (да-да, теперь уже уменьшительно-ласкательно) в спешно запертой изнутри подсобке и где я умудрился получить повторную черепно-мозговую травму - на этот раз от удара шваброй, саданувшей меня по затылку с деревянным равнодушием и с силой наступившей на нее моей же собственной ноги.
Из больницы я выписался через пять дней после грехопадения одной из ее сотрудниц. Нет-нет, Аня не была девственницей - только этого не хватало - но каким еще словом, так, чтобы не обидеть, охарактеризовать секс медсестры с пациентом?
С тех пор мы вместе - полгода, но об этом я кажется, уже говорил. Номер ее телефона, как нетрудно догадаться, я теперь знаю, вот только теперь это и мой номер - да-да, квартира Ани куда как просторнее - целых три комнаты - и удобнее моей хрущобы, да и родители - возможно, мои будущие тесть и теща - лет восемь, как не показывают носа из Португалии. Не худший, согласитесь, вариант, только, уверен, от меня ждут совершенно иных объяснений. Я так и чувствую на себе укоризненно-вопросительные, свинцовые взгляды. Их много, и все они, словно ружья целой роты солдат, смотрят в мою сторону.
Что ж, можете смело возводить курки, но клянусь, господин капрал, в последний раз мы видели Олю вместе с вами - ну, помните, там, в комнате на втором этаже студенческой общаги, привязанной к стулу, от которого она - к моему счастью - все же освободилась без посторонней помощи.
По словам Ани, в больницу меня привезли без сознания, с подозрением на перелом основания черепа, но обошлось - всего лишь сотрясение, хотя и для такой травмы полторы недели стационара - не более, чем краткосрочный отпуск, именно так Аня и выразилась. Больше о больнице мне говорить не хочется, воспоминания о ней и без того не дают мне покоя. Вместе с головными болями - обычным, успокаивает Аня, последствием сотрясения мозга.
Что же до Оли... Не хочется, чтобы об этом узнала Аня, но, так уж и быть - я действительно часто думал о ней. Даже когда мы уже были вместе - с Аней, я имею в виду. Я и сейчас вижу, как она - Оля, конечно - умоляет шофера остановить - ну пожалуйста, всего на минутку! - напротив "Максимума".
Как угловатый мерс высокомерно и нехотя - ну вылитый водитель! - притормаживает у бордюра, пополнив список автомобильных пробок в радиоэфире дорожной хроники. Как взволнованная женщина на заднем сиденье не торопится опускать стекло - а зачем, прекрасно видно и так, а то, что окно затонировано, это даже лучше - избавляет от нелепых элементов конспирации: темных очков, платка, паранджи, наконец. Впрочем, была ли она в очках или в парандже, я, признаться, не разглядел, пускай Оля и вышла бы из машины, или, вконец обезумев, переступила бы порог магазина.
Не разглядел, потому что меня в магазине не было. Как, возможно, не было и Мерседеса, и он не останавливался, в нарушение всех правил, на бурлящей транспортом полосе движения.
Все что я видел - смутная картинка в моем же воображении, уж простите за качество трансляции. Другой возможности увидеть Олю не представилось. Как минимум, по двум причинам.
Во-первых, из "Максимума" меня турнули. Точнее, выкинули, причем, как я узнал потом, в тот самый день, когда мой ослабленный организм перевели из реанимации в обычную палату. Впрочем, утверждают, что всем вместе умирать не страшно, поэтому, каждый проезжая мимо "Максимума", я лишь хмыкаю, припоминая, что вместе со мной без работы остались еще двенадцать его сотрудников. Да-да, двенадцать - директора, хотя и не турнули, как меня и остальных парней, а просто вежливо попросили, и теперь исправлять плачевное положение с доходностью будет другой не дурак поговорить.
Искала ли меня в магазине Оля - кто знает? В любом случае, кроме обычных провинциальных заклинаний: Кишинев - город маленький, все друг друга знают, и прочей ерунды в этом роде, ее шансы на встречу со мной стремятся к нулю. Получив трудовую и ни с кем не попрощавшись, я навсегда покинул магазин, к Ане же переехал прямо из больницы, не оставив старухе Федотовне никакого, как пишут в интернете, информационного повода.
