Как и было задумано по плану Болутвы — Чикоруди, к микрофону на «красной трибуне» подошел Василий Сергеевич и грянул во весь голос, полным дыханием, вкладывая всю душу и страсть в каждый звук, в каждую ноту:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
Певец повел головой, ожидая, что товарищи и гости подхватят песню и ему можно будет чуточку сбавить, ведь и взял так сильно только от уверенности в том, что через мгновение его голос потонет в многотысячном хоре. Но площадь перед трибуной была по-прежнему пуста, народ толпился в отдалении, а революционные старички и коллеги на трибуне лишь по-рыбьи открывали рты, их революционный шепот не достигал микрофона.
Василий Сергеевич слышал, как установленные в разных концах площади мощные динамики разносят его одинокий голос.
Многие на трибуне готовы были активно подтянуть, но для этого надо было сгрудиться у микрофона или оттеснить Василия Сергеевича.
Певец бросал полные гнева взоры на стоявших рядом и в припев партийного гимна вкладывал нескрываемую угрозу.
Партийный гимн подробен и длинен, в нем обстоятельно перечисляются многие беды трудового народа и кары, уготованные на головы «псов и палачей».
Василий Сергеевич понимал, что сбавлять нельзя, завтра же долетит до Москвы, надо выдержать предельный пафос, так нерасчетливо заявленный в самом начале, и не только выдержать, но и сохранить силы для финала.
Голос у него был похож на баритон, но ближе к тенору.
Динамики на площади лишь подчеркивали необъятность пустого пространства, а вместе с дрожащим от напряжения голосом, казалось, из металлических колоколов вот-вот хлынет, как из горла, кровь.
Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и ни герой…
В голосе Василия Сергеевича слышалось отчаяние, он поднял правую руку и сделал призывный жест тем, кого видел со своего капитанского мостика под сенью красных знамен в устье улиц, на набережной и в переулках, примыкавших к площади. Он звал их, но оцепление ждало специально согласованной команды. Он видел в них спасение, они могли прихлынуть сюда, под самую трибуну, вон их сколько, и без всякого микрофона молодыми, задорными голосами подхватить слова великой песни… Если бы петь под сопровождение, он бы успел дать команду, а тут… И жест его был не больше чем взмах руки пловца, барахтающегося в морской пучине и силящегося привлечь к себе внимание дымящего у горизонта парохода.
Василий Сергеевич пел!
Он сам уже не понимал, почему горло не треснуло, почему до него доносятся из динамиков произнесенные им слова… Привычные строки гимна не занимали сознания, и потому в голове чередой проходили злые мысли: «Почему нет оркестра? Почему не пригнали хор из капеллы? Почему не поставили десять! двадцать! сто микрофонов под нос этим старым болтунам, пусть поют, а не выясняют перед каждым праздником, кто из них больше большевик, а кто из них меньше меньшевик…» Как он ненавидел этих старцев, докучающих незанимательными рассказами, содержащими ценнейший жизненный опыт, которым никто никогда не захочет воспользоваться, а если и захочет, не сумеет: жизнь уже не та. Это они, красноносые, подбили его затянуть гимн! Как надоело слушать их жалобы, поучения и разбирать доносы друг на друга!
Сообразив, что дело подходит уже к предпоследнему куплету, Василий Сергеевич чуточку сбавил, чтобы наддать в последнем куплете и все, что останется, вложить в последнее, заключительное исполнение припева.
Проект
(Секретно)
К заседанию Бюро РК КПСС… апреля 1965 года
8. Андреев Александр Андреевич, украинец, 1912 года рождения, образование среднее, рабочий. Член КПСС с 1939 года.
Нарушал принцип добровольности при реализации билетов денежно-вещевой лотереи. Присвоил деньги в сумме 60 рублей.
За грубость с рабочими, неискренность с руководством и сутяжничество при разборе персонального дела — строгий выговор с занесением в учетную карточку.
9. Штука Антон Демьянович, русский, 1914 года рождения, образование 5 классов, слесарь завода «Красная заря». Член КПСС с 1943 года.
15 января 1965 года т. Штука А. Д. в пьяном виде учинил скандал у себя в квартире, за что был сотрудниками милиции доставлен в 19-е отделение и оштрафован на 5 рублей. 16 января т. Штука А. Д. совершил прогул, за что имел административное взыскание.
Тов. Штука А. Д. и ранее замечался в злоупотреблении спиртных напитков, привлекался к административной ответственности (из выступлений коммунистов на собрании).
На беседе в РК КПСС т. Штука А. Д. вину свою признал, объясняет такое поведение плохие условия в быту. В одной комнате живет две семьи. С решением парторганизации согласен. (Строгий выговор с занесением в карточку.)
Голос звенел в глубокой, пронзительной тишине, в этот час Финляндский вокзал из уважения к событию не принимал и не отправлял электрички.
Чем дольше тысячи людей слушали сольное исполнение гимна, тем очевидней становилось чувство неловкости: весь смысл, весь текст, вся идея «Интернационала» в многоголосии — «лишь мы», «никто… нам», «наш последний», — песня на индивидуальное исполнение была явно не рассчитана, а одинокий голос, еще и в присутствии множества людей, выглядел вовсе неправдоподобно.
Когда Василий Сергеевич запел последний куплет, наверное, в душе его птицей встрепенулось горделивое чувство: а ведь могу! надо будет… и день и ночь… Он уже не слышал себя, в ушах звенело, а над площадью гремел готовый сорваться на крик и хрип голос немолодого человека без музыкальных способностей с очень скромными голосовыми данными.
Последний раз над Невой, вокзалом и райсоветом прозвучало обещание: «…воспрянет род людской!» — и наступила тишина, было слышно, как плещется на гранитных ступенях спуска к воде легкая невская волна. Плескало тихо, как бы с чувством вины.
«Контрреволюция», успевшая принять горячительного, — ей, как говорится, терять было нечего, — попробовала захлопать, но сама же и испугалась.
Василий Сергеевич ровно полминуты простоял неподвижно у микрофона, все ждали, а он, глотая слюну, старался превозмочь боль в горле, потом резко повернулся и, ни минуты не думая ни о старых большевиках, ни о молодых, ни о демонстрантах, ни о Ленине, где-то томившемся в ожидании триумфального выезда на площадь, решительно сошел с трибуны под недоуменными взорами партийного актива.
В сопровождении телохранителя он двинулся к своему черному блиндированному лимузину мимо Ленина, крепко стоявшего в распахнутом пальто на башне броневика, вознесенного на пятиметровую высоту. Сдвинутая над прямоугольными блоками онежского гранита башня с вождем казалась парившей в воздухе. Василий Сергеевич невольно оглянулся: простертой рукой Ленин как бы ловил убегающего секретаря обкома.
Следом за Василием Сергеевичем потянулись старшие милицейские чины, сотрудники безопасности.
Опережая телохранителя, Василий Сергеевич сам распахнул дверку лимузина и нырнул на заднее сиденье. Телохранитель мягко прикрыл тяжелую бронированную дверку и бросился на сиденье рядом с шофером.
Водитель запустил двигатель и взглянул на телохранителя, обычно сообщающего маршрут. Тот молчал.
— Поехали! — незнакомым хриплым голосом скомандовал Василий Сергеевич.
Мотор взревел, словно машина собралась прыжком сигануть через Неву. Убедившись в том, что все полторы сотни лошадиных сил в упряжке, шофер, чуть повернув голову в сторону хозяина, поинтересовался:
— Куда едем, Василий Сергеевич?
— …..(Неприличное.)
— Понял!
Машина рванула на Арсенальную набережную, вытягивая за собой хвост сопровождения. Черная стая летела мимо «Крестов», мимо психбольницы, мимо дачи Кушелева-Безбородко, с балкона которой непревзойденный Дюма любовался величавым разворотом Невы и Смольным собором на той стороне реки.
Над площадью неведомо по чьей команде вспыхнули прожектора. Четыре огромных светящихся столба уткнулись в небо, потом закачались и, пересекаясь, как ножницами, стали резать недосягаемую темень. Стало красиво и тревожно, будто ждали опасности откуда-то сверху.
Болутва сбежал с «красной трибуны», быстро подошел ко мне и, строго глядя в глаза, проговорил с поспешностью:
— Тебе, Соломон, лучше сейчас куда-нибудь смыться… Бобовиков в ярости. Будет кровь.
Не желая или не имея времени что-нибудь пояснить, а может быть, боясь скомпрометировать себя общением со мной, он быстрыми шагами отошел к теснившимся за трибуной чинам КГБ и милиции. Я знал, слава богу, нрав Бобовикова, славившегося грубостью и непререкаемостью. Я понимал, что на трибуне произошло что-то непоправимое. И снова недооценил Болутву: ну конечно, ему, именно ему нужно было меня куда-нибудь в эту минуту убрать, чтобы я не мог объяснить тому же Бобовикову, что все задумано было иначе. Но задним умом все сильны, в ту минуту я поддался испугу и решил: пусть уж лучше меня ищут, чем топчут в горячке.
