Наступила короткая пауза. Я почувствовал, что волнение уходит и мною овладевает какое-то кошачье любопытство.
— А на работу к вам можно устроиться?
— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь, — решил я чуть скинуть годочки.
— Как вы выглядите?
У меня зачесались лодыжки, будто они вымазаны мелом, как у раба, изнывающего под солнцем на одном из громкоголосых невольничьих рынков в центре острова Делос. Я неуверенно ответил:
— Н-н-нормально.
— Что значит «нормально»?
— Ну, спортивное телосложение… Торс накачанный такой.
— Нас интересует, как выглядит то, что ниже торса.
— Ну как… Вполне…
— Нужно показаться: у нас отбор на конкурсной основе.
— То есть нужно будет раздеться?
— Непременно. Предстать в рабочем состоянии.
— Ничего себе… вы что же, будете измерять, что ли?
— Естественно.
— А конкурсная комиссия у вас большая?
— Нас двое. Два директора.
— В чем еще заключается ваш конкурс, к чему я должен быть готов?
Этот странный диалог начинал раззадоривать меня, зато голос в трубке звучал все недоверчивее, отвечал с неохотой и даже с раздражением:
— Прежде всего смотрим на рост. Не ниже ста восьмидесяти, ну, в крайнем случае сто семьдесят пять, это предел.
— У меня сто восемьдесят пять, — поспешил вставить я, демонстрируя ликование по поводу увеличения моих шансов.
Но это никак не оживило моего собеседника. Он процедил в самый микрофон:
— Язык чтобы был подвешен: женщины не всегда сразу начинают с интима.
— Понимаю, — еще более загорелся я. — Главное — радость человеческого общения. Очевидно, в рамках конкурса будет прежде всего такое как бы общение? — Я уже просто издевался. Вошел в роль и получал невероятный кайф. Поиграть для меня — все равно что рыбе с мелководья нырнуть в достойный водоем, родная стихия. — Будем считать, что первый тур я уже прошел. А позвольте узнать, ваш второй директор тоже мужчина?
— Тоже.
— Ну и чудненько, ну и чудненько! Когда мы встретимся?
— Можно завтра. — в голосе секс-директора, мне на радость, зазвучала наконец растерянность. — Кстати, ваша ориентация?
— Как у всех, — безмятежно ответил я. — А вы что-то заподозрили?
— Ладно, выясним, — мрачно буркнул директор. — Звоните завтра в девять.
— И сразу конкурс, — не отставал я. — Сразу будете выяснять? Ой, а как? А где?
— Мы назначим — где и когда.
— А справки нужны какие-нибудь?
— Возможно. Потом. Справку о здоровье.
— То есть если подойду по внешним данным?
— Да.
— А сколько платят?
— Вы будете довольны.
— Ну а все же?
— Для начала — тридцать долларов за два часа, потом — пятьдесят. До свиданья.
Я не отставал:
— Ой, я очень хочу подойти вам… по внешним данным. Я подойду, я подойду… Именно вам… Сугубо по внешним.
— Все, до завтра, звони…
— Ой, не бросайте трубочку! Мы так сроднились!
И тут он сорвался — не вынесла душа поэта:
— Слушай, ты, придурок! Я вот сейчас достану тебя и засуну тебе твою трубку в задницу! Ишак ты недотраханный!
Он бросил трубку, а я вволю нахохотался. Впрочем, потом стало так тошно на душе. И почему-то подумал о Наташке, доцюле своей. Так всегда: начнут коготки душу скрести — сразу Натка моя перед глазами. И голосок ее слышу: «Папацька, длатуй».
Пролетело лето. Осень настала — холодно стало. Три летних месяца я провел как муравей, потерявший свой муравейник. Бегал, суетился, хватался за все подряд — ничего не заработал и ничего не приобрел. Видимо, у моей Тамарки появился «спонсор»: в августе она укатила с Наташкой в Крым. И я не смог раздобыть хотя бы сотню баксов, чтобы дать им на дорожку. А это значило, что Наташку я теперь не увижу по меньшей мере полгода. Такой приговор мне будет вынесен как отцу, цитирую, «не желающему позаботиться хотя бы о здоровье своей бедной доченьки».
К началу сентября я вдруг почувствовал себя старым, уставшим и никому не нужным. А тут еще, как на грех, грянул день рождения. Воскресенье, в доме ни хлебной корочки, позвать никого не могу, и самому пойти некуда. Зина в экспедиции в Ивано-Франковске.
Позвонила мама из Нижнего Тагила:
— Здравствуй, сынок! Поздравляю! Как ты? Ты не голодаешь? Почему не пишешь?
— Мамочка, я написал большое письмо, ты жди, сейчас письма знаешь как идут?
— Ой, сыночек, как бы свидеться-то?
— Мам, как ты? Как ноги?
— Ой, да ходют пока. Ты чё там ешь-то?
— Мам, наговорим много. Целую! Береги себя.
— И ты, ты — береги…
И слышу, плачет. Повесил трубку, а то ведь так и будет плакать, молчать и плакать.
Вышел на балкон, закурил. Внизу поблескивал на солнышке «вольво». Я поднял со дна коробки подгнившую луковицу и запустил ее в перламутровую крышу иномарки. Изысканное авто совершенно не по-аристократически заверещало, залаяло, закукарекало. Надо же, как талантливо многоголоса эта импортная противоугонная сигнализация! Я стоял и удовлетворенно выдыхал тонкие струйки дыма. Даже колечки удавались. И в этот момент раздался второй междугородный звонок. Это, конечно, была она, Зина.
— Привет, чучело! — кричала она, будто с самого краешка земли. Поздравляю! Расти большой — не будь лапшой.
— Спасибо, Зинуля, спасибо! Ты вторая после мамы.
— Ну а кто ж тебе еще сопельки подотрет? Слушай, Никита, готовься в первых числах выехать сюда. Я недели через две позвоню, точно скажу день съемки. Билет бери в СВ, не стесняйся: из итальянцев надо выкачивать по максимуму.
И тут я обнаглел. Впрочем, наверное, просто такое настроение было: ничего не хотелось, не хотелось никуда ехать. Скорее всего, именно поэтому я и спросил, ничуть не из жадности:
— Зин, а можно по двести баксов за съемочный день?
Она подумала и ответила:
— Попробую. Ладно, пока! Жди звонка.
И ждать пришлось долго. Она не позвонила через две недели, не позвонила через три. Уже заканчивался сентябрь, и я решил, что, заломив слишком большую цену, разочаровал в себе не только Джакомо Доницетти, но и его Франческу. Я перестал ждать и дал согласие Юрке Никулищеву поработать с ним на пару сторожем во вторую смену. И тут раздался вожделенный звонок. Нужно было срочно выезжать в Ивано-Франковск.
У вагона меня встретила Зина. Мы расцеловались, уселись в арендованные киногруппой «жигули» и отправились в гостиницу. Возле гостиницы стоял огромный памятник Ивану Франко. Как пояснил водитель, его ловко переделали из незаконченного очередного Владимира Ильича. Я подумал, что врет. Но впрочем, это идея: создать такой универсальный памятник, чтобы он трансформировался, как кубик Рубика, и менял свой облик в зависимости от политической ситуации и новых приоритетов. Чтобы было скромненько и со вкусом. Опять же экономно. А для нас, вечных геростратов, такой вариант был бы просто чудесным подарком.
В тот же день повезли меня на площадку. Декорацию построили довольно далеко от города, и я даже задремал, пока мы больше часа тряслись по дорожным ухабам. Проснулся, смотрю — в поле снег лежит.
— Вот это да, — говорю. — Здесь уже настоящая зима.
— Да нет, — засмеялся водитель. — Это синтепон. Материал такой, на вату спрессованную похожий. Его подкладывают в куртки легкие, демисезонные. Это итальянцы… Вон площадка.
Невдалеке уже действительно виднелись вышки «концлагеря».
— Здорово, — оценил я искусство итальянских декораторов.
— За деньги что не сделаешь! — весело, с чувством человека, хорошо в киноделе информированного, рассказывал водитель. — Они тут вообще все вокруг хотели солью засыпать. Мелкой такой, «Экстрой». Видно, председателю местного колхоза хорошо забашляли. Ну и навезли гору мешков пятидесятикилограммовых. А тут агроном молодой. Нет, говорит, не дам поля портить, не дам, и все тут. Ну ни в какую! Видно, не заплатили ему как следует. Или дорого он слишком стоит, тот агроном. Не дам, говорит, землю поганить: она потом родить не будет. А? Есть же у нас еще такие сквалыги! Так и не дал.
— Да-а, — задумчиво протянул я, все мрачнея по мере приближения «концлагеря».
— Есть же такие люди, — скривил рот водитель. — И сам не гам и другим не дам. Ведь, я уверен, у него у самого в доме жрать нечего, а вот гляди-ка, уперся рогом. Вообще-то синтепон тоже ничего. Оно для итальянцев дороже, конечно, такие рулоны раскатать, но зато убеждает, правда?
— Конечно, — согласился я. — Отлично сделано.
Мое замечание относилось еще и к приближающемуся «концлагерю». Профессиональный глаз не мог не отметить, что декорация выполнена мастерски и действует впечатляюще. Все: и разъезженная грузовиками грунтовка возле ворот с немецкой надписью — я немецкий не знаю, но, очевидно, там было написано что-нибудь вроде «Каждому свое» или «Добро пожаловать в ад», — и черные вышки с торчащими пулеметными стволами, и высокий забор — загнутые вовнутрь квадратные толстые столбы с немыслимо переплетенной, зло ощетинившейся колючкой, — и длинные крепкие бараки, сложенные из узкого красного кирпича, и черный дым из высокой трубы — все подействовало на меня ошеломляюще. Я вдруг почувствовал себя таким маленьким и беззащитным, таким зыбким показалось мне не ценимое мною до сих пор мое относительное благополучие, хрупким — мир, меня прежде окружавший, такой теплый, такой родной… Захотелось крикнуть: «Мама!» Честное слово, даже не думал, что я такой малодушный. Готов был вцепиться в водителя и умолять, чтобы вез меня обратно в гостиницу. А он, как мне показалось, с эдаким самодовольством, будто сам был комендантом этого лагеря, представлял мне сооружения, из коих сложился пейзаж, или, как говорят кинооператоры, картинка с единственно подходящим названием — «Memento mori».
