Михаил Ворскла - Письма в Снетин

~

В солнечный полдень, ясный и бодрый, какого давно не бывало, пробежала сестра по палатам с объявлением: «Будет обход». Тени от блестящих металлическими частями кроватей скрещивались на полу и достигали в некоторых местах стен. Все кровати, кроме Андреевой, были аккуратно прибраны. Но вместо врачей зашел в палату и снял шапку, и уселся на ближайшую кровать, и невольно запружинил на ней Виктор Павлович, муж тетки Андрея – Надежды. Виктор Павлович имеет в облике своем нескрываемые печальные черты. Его глаза хотя и могут зажечься и ярко гореть, как лампочки в погребе, и лицо проникнется страстью и оживлением в иную минуту, но все же усы непреклонно тянутся концами вниз, и брови сходятся домиком у переносицы, и тогда кажется, что всем он недоволен, что везде не так, как хотелось бы, и везде не то, что ожидалось. Но Андрея сумрачный вид Виктора Павловича обрадовал даже пуще яркого полдня.

– Ну, что? Нагулялся, козак? – только и высказал Виктор Павлович и с печальной тревогой посмотрел в сторону. И помолчав несколько времени добавил, – как же ты вот это так? А?

– Да так, улыбнулся Андрей.

– А каким автобусом приехал?

– Зеньковским.

– Зеньковским? – Оживился Виктор Павлович. – Так зеньковский ходит совсем в другой стороне. Это надо было тебе большой крюк сделать, чтобы на него попасть. В семь приходит?

– В семь, – ответил Андрей.

– А я бы все не так сделал.

– А я так.

– Вот и сделал, что мы тебя какую уже неделю ищем.

– А где же тетя Надя? – спросил Андрей.

– Да вот с живорезами твоими беседует, хочет тебя забрать домой, чтобы до полного здоровья не залечили.

Тогда же ворвалась в палату тетя Надя и ну целовать Андрея. А очи ее сверкали, как новогодние игрушки на елке:

– Что, козак, нагулялся?

– Здравствуйте, тетя Надя.

– Здравствуйте, тетя Надя, – передразнила она и по-отечески запустила руку в чуб Андрея.

– Как же вы меня нашли? – спросил Андрей.

– По долгу службы обязаны все знать.

– А что, долго я уже здесь?

– Долго, Андрюша, долго, – и улыбка сходила с уст тетки Надежды. – Ты не долечился и пустился в мороз и пургу в путь. А так делать нельзя. Кризис миновал, но могут быть осложнения. Я в первый раз приходила, ты спал, в другой раз – снова ты спишь, а уж на третий раз ты очнулся. Но доктор у тебя хороший, знаменитый, можно сказать, в нашем краю. Микола Степанович. Мой приятель, мы с ним часто и на пикник, и на шашлык. Хорошо, что прямо к нему ты попал, а то, знаешь, как у нас бывает, пока суть да дело, пока разберутся, что к чему, а уже и не надо ничего. Но больше никогда так не делай. Ты бабушке ничего не сказал, а она может и не вынести переживания.

– Надя, – перебил Виктор Павлович.

– Да, сейчас идем. Она ночами не спит, тебя ждет, а тебя нигде нет.

– Надя, – недовольно повторил Виктор Павлович, – опоздаем опять.

– Да, Виктор Павлович, не переживайте. Нужно идти. Мы тебя, Андрюша, завтра заберем. Дядя Витя уезжает скоро, у него же такая работа, дальняя. Ну, не скучай.

И исчезли так же внезапно, как появились.

(4-е письмо в Снетин)

Жди, мой друг, выздоровления – высокого белого лебедя, тысячи ключей от тысячи дверей, каждая из которых ведет на утреннее поле. А радостнее ничего в жизни нет, и сама болезнь, мнится, для того только нам дана, чтобы от нее избавляться и обретать свободу. Тогда узнаешь последней цену. Так и мудрец тот базельский рассуждал. Помнишь ли, я рассказывал тебе о нем? Не знаю, как получилось, что и я оказался на больничной койке в лапах у врачей; видимо за чрезмерное участие разделил участь твою. Я тебе писал, писал, но не доходили к тебе мои письма; я тебе писал в воображенье. А вот, удачливый, прощаю все недавние муки. Услышал крик лебедя и обрадовался, как заново родился. Теперь впереди много жизни и много дали. Больше не буду о плохом. Завтра буду далеко отсюда, и, сказать по совести, нисколько не жалею. Еще минуту перед тем, в радости, шевельнулось нечто к этим иссеченным трещинам потолкам, подведенным неровным кантом стенам, к шелестящим медицинским шагам, к остроносой девушке из соседней палаты, не красавице и докучливой взглядами, к сестре с ароматным аптекарским станом, даже к больному в синих рейтузах – головной боли всех местных врачей, бегающему от них по этажам. Но теперь – всех к черту. На волю, на волю теперь!

Твой Андрей.

(Из рассказа Петра Герасемца о своем пребывании в районной диканьской больнице)

– Красота! Туалет за стеной, раковина там же. Можно носки постирать, а высушить на батарее. На горячем кране нету, правда, ручки, но это не беда – у меня всегда подходящая по размеру при себе. Выйдешь в коридор – там телевизор за углом. Его, правда, выключают, чтобы там беспокойным не мешать, но я всегда с сестрою договорюсь. Она мне это – всегда, а я ей уж за то – того. Ну, когда навещают, то приносят.

– Ты кушай, кушай, Петрусю. Вот лучку зеленого возьми.

– Ага. Но это только если главврача нету. Он следит строго. А народу – никого. Из окон, правда, в одном месте сквозит – бумага отстает, причем я еще не выяснил, в каком (закашливается).

– Не торопись, Петрусь, успеешь, не торопись. Сегодня главврача нету.

– А на дворе всякого видно, хоть целый час можно беседовать. А не то – в форточку чего другого, бросить или на веревочке, у меня веревочка с крючком есть (закашливается).

– Ох, не долечили тебя. Полежал бы еще.

– Так я и рад. Но главврач к этому строго! А я и рад бы. Здесь же уютно и ничего работать не нужно. И кормят иногда (закашливается крепко и надолго).

(Из выступления зеньковского писателя Матвея Хруща на творческом вечере в доме культуры)

Многие замечают, и не безосновательно, что в каждом моем произведении, будь то поэма или эпический многотомный роман, герои мои непременно попадают в больницы. А недруги подчеркивают, – герои мои не вылезают из больниц, мои рассказы кишат больницами и больными, а также медсестрами, хирургами, дежурными и главврачами. Да, так и есть. Но это совсем не значит, что мне самому пора в дурдом. Нет, здесь проявляется тонкость, которую не всем дано уловить, здесь высвечивается мое чутье, мой, так сказать, дар чувствования и переживания, моя способность ощущения жизни, как некой смертельной болезни. Это не я первый придумал, были в древности грамотеи, но я единственный, кто так умело вплел это в повествование. Да, мои герои постоянно чем-то болеют, но они никогда практически не помирают в больницах. Под забором, в подворотне, с ножом в печени, с перетянутым горлом, но не в больнице! Из больницы герой всегда выходит обновленным, одумавшимся, впереди у него само счастье. Ведь это так здорово, поправиться! И читателю я даю возможность пережить кризис и очиститься, поправиться и отправиться к новым приключениям. Болейте, болейте вместе со мною, болейте с моими героями заодно, и вы поправитесь, и задышите так, как еще никогда в жизни не дышали. То есть вольно и облегченно.

Утренние обширные туманы – вестники весны. А уже они настали и покрыли Диканьку, охристую, бурую, с темно-красными пятнами, влажную ветвями и голыми сучьями; с черепицей на крышах и шифером, с теплыми ватниками сельчан в огородах, с размокшей землей, освобожденную от долгих снегов и теперь вольно дышащую. Тишайшее безветрие и неосторожные шаги, отдающиеся, и теплое испарение под ногами. «Андрейка!» – окликали Андрея, – «Влезай скорее в машину, еще ты не окреп, нельзя тебе долго на свежем воздухе!» В то утро Андрея забирали из больницы. Тогда начиналась новая для него жизнь.

(Из разговора, завязавшегося тотчас после усаживания в машину)

– Э, – протянул Виктор Павлович, – то мы далеко заедем.

– Андрей, не захлопнул. Стукни еще раз. Нет. Виктор Павлович, помоги.

– Вы мне тут натрясете. Нужно к общежитию брать. Надя, с ручника сними.

– Попрошу, Виктор Павлович, – уверенно заявила тетя Надя, – не указывать.

– Выворачивай колеса.

– Пригнись-ка, Андрюша, невидно из-за тебя.

– Выворачивай! Здесь переходи на скорость. Куда ты погнала. Впереди, не видишь? Тут должна быть яма, у того столбика. Яма! Надя, как раз. Ты нарочно, что ли?

– Погодите, Виктор Павлович, сейчас, погодите, – успокаивала тетя Надя, – наберем скорость. Вот ровная дорога. Вообще-то я водить умею, только не люблю, а у Виктора Павловича дальтонизм, ему садится за руль воспрещается.

Из густого молока выхватывались чередой тополя и снова окунались в него. Едва обнаруживаясь, исчезали углы неведомых строений.