К вечеру краски становились ярче, густели, ещё больше оттеняя друг друга. Небо делалось синим-синим, снег отливал ослепительной белизной, а кипарисы и высокие городские дома жадно впитывали последние лучи солнца. Позже, когда на город опускались сумерки, и аисты неспешно направлялись к своим гнёздам, горы продолжали светиться ярким, насыщенным светом - так в самом конце представления, перед тем как опустится занавес, примадонна показывает всю силу и красоту своего голоса.
И всё растворялось в ночной тьме, очертания расплывались, а уставшие огни городского освещения заменял свет медленно загоравшихся созвездий. Спектакль закончился, публика покидала партер и ложи. Но тот, кто зорко наблюдает за всем, был там, на неведомой территории Юга, и продолжал мечтать, притаившись на подмостках, словно подстерегал, пока он сдастся, сдастся окончательно и безоговорочно.
***
На небосводе вспыхивали крошечные, с булавочную головку, детские лица - бескрайним ковром усеяли они всё пространство. За миллионы лет на свет появилось бесчисленное множество младенцев - наверное, больше, чем астероидов, планет и звёзд на небе. Это были дети всех земных рас и плоды их смешения; они принадлежали к виду, к которому принадлежал он сам и который вернее всего назвать бесчеловечным. Великий Злодей коснулся их смоляным факелом, и они искрились, не сгорая до конца, как перегревшиеся, раскалённые добела дальние галактики. Ад, порождённый болезненным воображением, не имел границ: за любым, самым пустячным грехом следовало неотвратимое наказание. Те, чьи тела уже разложились на земле и включились в постоянный круговорот природы, продолжали страдать и мучаться в вечности. В чьём воспалённом, необузданном воображении родилось понятие вечности? Когда возникла эта дикая, чреватая бесчисленными бедами идея? Первыми проявлениями ужаса и отчаяния перед конечностью человеческого существования стали мифы, молитвы и жертвы, приносимые великому демиургу, единому в двух лицах: добрый - он всё разрешал, не ведая, что творится, и злой, который всё прекрасно знал. Его самого воспитывали, чтобы трудиться во имя этой зловещей цели. Земная власть не могла существовать без костров, эшафотов, расстрелов и гильотин, но те, кто направлял страх людей, распространили свою власть и на потусторонний мир. Всё насилие и все войны, которые он видел собственными глазами, чудовищные общие могилы и лагеря смерти были лишь детскими забавами по сравнению с тем, что творил Бессердечный из своего далека. Счёт его жертвам, начиная с первого прямоходящего существа эпохи палеолита и кончая программистом из Силиконовой Долины, шёл на триллионы. Однако не существовало Трибунала, судившего за подобное уничтожение людей, как не судили нище за неоказание помощи бесчисленному множеству тех, кто оказался в опасности. И ни один тиран-кровопийца не годился Бессердечному даже в подмастерья. Дети горели, как сухая стружка; в чертах их, искажённых ужасом, не было ничего общего с ангелочками благочестивых картинок и скульптур. Бессердечный сначала обрызгивал их бензином, и дети горели, как свечи в церкви провинциального городка. Он вздрогнул: стало холодно, и он поплотнее закутался в плед, который она купила ему, перед тем как уйти навсегда.
Похоже, он задремал в сумерках? Чудовищные, раскалённые добела образы уже не мерещились ему вместо созвездий на потускневшем небе. И он совсем успокоился, когда услышал голоса детей, игравших на улице.
***
Он медленно шёл, держа в руках большое мачете - такие были у сидевших в зарослях тростника или высокой травы кубинских повстанцев, изображённых на старинных гравюрах. Непонятно, сам он или его двойник (или кто-то третий?), притаившись, вглядывается вдаль. Кругом валялись сухие ветки и палая листва, и он сразу вспомнил места, куда уводило его когда-то детское воображение под влиянием гравюр в семейной библиотеке. Чувствовалась зловещая близость трясины с её смертельными ловушками. Он пробирался по раскисшей тропе, всё время боясь поскользнуться я тяжело дыша, не от усталости - от тревоги: ему нужно было в школу. Едва заметно начала меняться растительность вокруг: появлялись заросли и скалы. Вместе с нею менялась и погода: резкие порывы ветра раскачивали ветви похожих на ели деревьев. А он, не выпуская из рук мачете, всё шёл, непонятно куда, по просёлочной дороге, ведущей вето в Шатой, не то в Ведено. Может быть, он находился на Кавказе, описанном Толстым, среди диких гор, где течёт полноводная и мутная река? То, что различал он вдали, подтверждало это предположение: ему попадались блокпосты, брошенные в беспорядке походные лагеря, кучки пьяных солдат, пулемётные гнёзда и дрожащие от холода новобранцы около них, местное население, греющееся у жалких костров. Человек с мачете — ему видно только само оружие, но не тот, кто его держит, - добрался до села. Там он - или кто-то другой? - только что отрубил своим одноклассникам руки и ноги, валяющиеся в грязной луже, как части манекенов; жертвы трагедии исчезли. Чёрная дамская шляпа, аккуратно уложенная вместе с нафталиновыми шариками в круглую картонную коробку, напоминает ему шляпу, хранившуюся когда-то в шкафу их дома, а потом исчезнувшую. Учительница (лицо её видно плохо) громко выговаривает ему: «Сколько раз тебе надо повторять, что конечности животных и людей не прорастают, как растения! Будешь пересдавать естественные науки! А сейчас отправляйся домой!». Он (теперь понятно, что это он) плачет навзрыд, когда рассказывает дома о своей беде. Отец кричит: «Учительница права! Сегодня останешься без ужина! Чтобы больше не делал глупостей!».
Вечерний показ фильма на этом неожиданно прервался-то ли из-за неполадки, то ли из-за того, что он проснулся.
* * *
Всё началось глубокой ночью: где-то возник неясный, приглушённый расстоянием звук, как будто работали отбойным молотком или электрической дрелью. Сначала он не мог понять: звук был продолжением ночного кошмара или у него просто звенело в ушах. Подождав, пока сон окончательно развеется, он протянул руку к выключателю. Лампочка не загорелась. Может, перегорела? Он встал и подошёл к щитку с выключателями - ни отопление, ни остальные лампочки не работали. В комнате было очень холодно, и он поёжился; впотьмах нащупал тапочки и шерстяной халат. Шум отбойного молотка или электродрели не только не затих - усилился. Может быть, где-то по соседству шли строительные работы? Обычное дело в последнее время. Но кому могло прийти в голову работать в такое время, не считаясь с соседями? Он приоткрыл дверь спальни и выглянул на галерею. Тонкий серп Луны еле освещал ветви апельсиновых деревьев да дом напротив. Он проверил другой выключатель- ничего: в доме было темно, электричество отключили. Удары становились всё громче. Пытаясь понять, откуда они идут, он осторожно спустился на один пролёт по лестнице, которая вела к комнате для гостей, и тут понял - кто-то яростно крушил стену дома. Град мощных ударов сотрясал её, грозя вот-вот обрушить. Он не знал, бежать ли на улицу за помощью или звонить в полицию. Ему стало по-настоящему страшно, когда он обнаружил, что и телефон отключён. Тут вдруг Луну заслонили тучи, и всё покрыла непроницаемая мгла. Кому и зачем понадобилось сносить дом? Почему все обитатели его молчали, не подавая признаков жизни? туг он подумал о детях, о том, что необходимо как можно скорее вывести их в безопасное место, и громко позвал их родителей: «Дом сейчас рухнет! Вы останетесь под обломками!». Паника охватила его. Удары сыпались лавиной уже со всех сторон, слева, справа, сверху, снизу. Подгоняемый грохотом молота и визгом дрели, он выбежал в сад. Разве кто-нибудь услышит его в этом шуме? Стены трещали, уступая натиску адских машин. Во рту у него бились имена детей - он кричал, кричал, кричал до исступления, а потом вдруг понял - то, что он принимал за грохот строительных работ, от которых, казалось, дом вот-вот рухнет, было неистовыми ударами его собственного сердца.
***
Неисчислимое множество людей от зарождения человечества и до зари кибернетической эры нескончаемым потоком несло туда, где всё обрывалось. Они двигались шеренгой, взявшись за руки, словно подбадривая друг в друга, но не теряли присутствия духа, когда кто-нибудь сбивался с ноги и исчезал в прожорливой бездне. А скольким младенцам не дано было даже начать этот путь! Туда, где только что виднелись их крошечные фигурки, уже несло мощным прибоем следующую волну новорождённых. Мягкие волны людского прилива шли внахлёст, одна за другой, но заметно ослабевали, приближаясь к зловещей бездне. Войны, эпидемии, не знающий пощады голод опустошали человеческие ряды, и уцелевшие, осознав свою жалкую и неотвратимую участь, благоразумно замедляли шаг. Он видел, как радостно размахивали флагами те, кому посчастливилось избежать ловушек и опасностей. Надежда на жизнь в немалой степени зависела от места рождения, от жестоких капризов географии. Уроженцам Индии или Южной Африки не удавалось добраться даже до первой линии сверкающих буйков, разделяющих жизненный путь на этапы, и их несметными толпами затягивало в гигантскую воронку. Никто не жалел их, никто не пытался помочь. В других странах люди со стеснёнными средствами и те, кто не обладал особой предприимчивостью или врождённым умением побеждать, погибали быстрее негодяев или своих обеспеченных сограждан. Приливы людских волн зависели от естественного отбора, при котором главным было положение в обществе и деньги. После шестидесяти толпа заметно редела, особенно мало тут было людей, оказавшихся бесполезными для общества. Лица тех, кому удалось миновать следующий рубеж, словно преодолеть линию заграждений на соревнованиях по бегу с препятствиями, светились деланной радостью. Те же, кому пошёл восьмой десяток (к ним относился и он), небрежно проглядывали газетные некрологи, чтобы увериться, что они сами ещё живы. Обмениваясь мнениями по поводу ухода того или другого, они чувствовали прилив сил, хотя стояли на движущейся дорожке, которая медленно несла их к краю обрыва. Они отмечали все дни рождения, все памятные даты, частные и общественные. Годился любой предлог, чтобы произнести тост в честь какого-нибудь болезненного типа с морщинистой кожей, который скоро станет добычей могильных червей или лакомым блюдом для стервятников. И этот фарс надо длить До конца? Шумно изображать бурную радость, задувая свечи на праздничном торте, и напевать по-английски идиотскую фразу? Он вспомнил калифорнийских дам, разодетых и разукрашенных, точно куклы; с веером в руках и с большим гребнем в волосах они подъезжали на роскошных лимузинах к арене для боя быков в Тихуане, чтобы посмотреть на выступление Кордобеса[4]. Их Старчества выстраивались у самого барьера, смеялись и вели себя так, как вели они себя, когда, не перешагнув ещё тридцатилетнего рубежа, восторгались Тайроном Пауэром в блестящем костюме тореадора в фильме «Кровь и песок». Кого хотели они обмануть - других или самих себя? Что с ними теперь? Пополнили собой чахлые ряды тех, кто перешагнул девяностолетний рубеж, и превратились в иссохшие фигурки, сохранившиеся благодаря баночкам крема «Пондс»?
