– Одним словом – мрачняк, – Нил поглядывал через плечо на съежившуюся в углу подоконника фигурку. – Ты бы хоть анекдот рассказала какой-нибудь.
– Попробую, – вздохнула Катя. – Из жизни. Однажды бабушка повела меня в магазин покупать новые туфли, а я, как рассудительная девочка, отказалась: “Зачем мне новые туфли, если скоро война и нас убьют. Давай лучше купим на все деньги мороженое”.
– Можно смеяться?
– Бабушка смеялась и мороженое купила, правда, не на все.
– Обойдемся без анекдотов из жизни, – Нил вкрутил последний шуруп. – И когда же ты очнулась, спящая красавица?
– В университете я быстро избавилась от советских иллюзий, – Катя сделала многозначительную паузу, – и тут же приобрела новые. Помнишь, в прошлом году митинг у Казанского, так вот мы с приятельницей тогда пытались залезть на памятник Кутузову с флагом Демократического Союза и плакатом “Долой Соловьева!”. Не знаю, что на меня нашло, а перед памятником до сих пор стыдно.
– Я думаю, этот благородный мужчина тебя простил.
Нил закончил работу и принялся за кофе. Припомнилось ему, как и он с другом зачем-то потащился прошлогодней весной на этот первый большой митинг в городе. Тогда все было внове – то, что можно собираться, говорить, обвинять. Они следили за развитием событий, прохаживаясь от Дома книги до собора. В толпе шептались о КГБ. Когда милиция стала разгонять толпу, активист с плакатом “Долой Соловьева!” полез Кутузову на голову, снизу парня ловили за ноги и в итоге сбросили. Из всей потасовки Нилу четко запомнился только один эпизод. Когда наиболее рьяных участников запихивали в милицейскую машину, один из них вырвался и побежал вдоль канала Грибоедова. Это был хорошо одетый мужчина лет сорока пяти. Он бежал, неуклюже путаясь в распахнутом пальто. Все стихло. Перед ним расступались, толпа затаила дыхание, объединенная единым переживанием: скорей, скорей! Нил тоже с замиранием сердца следил за убегающей фигурой, так и хотелось крикнуть: “Поднажми!” Напротив касс Октябрьской железной дороги беглеца догнали, повалили лицом на асфальт и после нескольких ударов поволокли к машине. Вот тогда-то ревом и пронеслось у стен собора: “Фашисты!” Нил встрепенулся от задумчивости.
А Катя будто продолжала его мысли:
– Это за нами гналась милиция, это было так остро… И все это прошло. Оголтелость сменилась отвращением к ней. По крайней мере, у меня.
– А где же теперь твои соратники? – полюбопытствовал Нил.
– Одни сели в тюрьму за мелкое хулиганство, другие продолжают биться на демократических фронтах, третьи – подались в религию, кое-кто уехал за границу.
– Только найдут ли они то, что искали? Моя бывшая жена тоже недавно уехала в Штаты по контракту. Раньше мы вместе преподавали в университете.
– У нас с тобой много общего, – тихо заметила Катя. – А почему ты никуда не уезжаешь?
Вопрос явно задел соседа за живое.
– А я и сам не знаю отчего. Может, не надеюсь найти там то, что ищу… а может, просто нет подходящего контракта и денег. – Нил горько усмехнулся. – И то, и другое, и третье, о котором говорить среди уезжающих и вовсе не принято.
– О любви к отеческим гробам?
– Что-то вроде этого… – Нил недовольно отмахнулся. – Ну ведь не стану же я ближе к небу в Бельгии, нежели сейчас в России? – И тут же про себя подумал: “Какое небо? Чего ты девчонке мозги пудришь? Для Родины ты – кусок дерьма, от которого она избавится без особого сожаления, как избавилась от тысяч других”. – А ты не собираешься?
– Я? – встрепенулась Катя. – Мне отсюда некуда ехать, тем более с Машей. Я вообще человек пассивный, даже не могу избежать подобных малоприятных встреч с родственниками. Когда мой свекор кричит: “Бей коммунистов!”, меня воротит, и не потому, что я их люблю, а потому, что опять надо кого-то бить, а это мы уже проходили. Он любит повторять старый тост графа Пуришкевича на новый лад: “За то, чтобы в наступающем году Россия избавилась от коммунистического племени!” Как? Физически или путем изъятия партбилета? Каких коммунистов он ненавидит: тех, кто создавал миф, или тех, кто в него верил? Если разобраться, в нашей стране нет некоммунистов, кроме белок и зайцев в лесу. При любой власти больше всего жаль оболваненных. Ведь есть же такая порода доверчивых тварей, у которых любые лозунги пойдут на ура, я и себя отношу к таким, – вздохнула Катя, – вернее, раньше относила. После нескольких хороших прививок у меня выработался иммунитет к промыванию мозгов.
– Ты уверена? – усмехнулся Нил. – Раньше было проще: промывали мозги только в одном направлении, а теперь на очереди и американский, и воцерковленный, и черт-те какой образ жизни. В людях неистребимо желание властвовать над ближним. Все мы считаем себя вправе распоряжаться чужими судьбами. И неважно, о ком идет речь, – о котенке, утопленном в ведре, или соседе по коммуналке.
– Похоже, это закон природы.
– Природа, по крайней мере, не навязывает своих мыслей, – произнес Нил, глядя куда-то в глубь двора, давно потерявшего всякую связь с природой. – Я приучаю свой мозг избавляться от ненужной мне информации почти мгновенно, – прочитал газету, прослушал теледебаты, спроси меня назавтра, о чем там было?.. Ни за что не вспомню – вот она, защитная реакция, как ты сказала, иммунитет. Я хочу жить без суфлера. Неужели это невозможно? – Нил поморщился, и Катя догадалась, что он задавал себе этот вопрос тысячу раз. – Я – оппозиция всем, считающим, что они имеют право на мою жизнь, а таких масса. Люди, не удовлетворенные собственной ничтожностью, хотят возвыситься за счет других, и неважно, как они называются: Сергей Семенович, депутат съезда или проповедник, который за руку ловит меня на улице. Я все время пытаюсь уворачиваться, но щупальца жаждущих власти повсюду – в газетах, на радио, на митингах, – собеседник все более распалялся. – Сильные возьмут власть, оставляя слабым свободу, лишь бы не просили чего-то большего. Обычный естественный отбор в масштабах государства: дряхлеющий лев пал, и его владения ждет новый передел. А моя жизнь – всего лишь мелкая картишка, которую всякий раз пытаются разыграть в интересах неведомых хищников, – лицо Нила вдруг стало усталым и старым.
“Сколько ему лет? Тридцать? Или еще нет?” – размышляла Катя, с женским любопытством разглядывая соседа. Одет небрежно – безразмерный свитер, джинсы. Прямые, почти до плеч, волосы обрамляют лицо с мягкими чертами, хотя пронзительно-черные глаза делают его настороженным и колким.
– Ты меня здорово выручил, спасибо, – сказала Катя преувеличенно радостно.
На самом деле ей эта полка сто лет была не нужна. Ценного на кухне ничего оставить нельзя, а вся нехитрая утварь и так помещалась в бабушкином столике.
Нил машинально кивнул, по-видимому продолжая думать о только что сказанном, вымыл руки и собрался уходить. Он еще раз подергал полку – крепко ли висит – и захотел поставить точку в разговоре, который казался ему незавершенным:
– А что касается коммунистов, то они и все, что вокруг них, поверишь ли, мне вовсе неинтересно, как и разоблачения, в которых захлебывается страна. И хотя коммунисты мне порядком насолили, я не хочу жить мыслями о них. Ненавидеть – значит быть сопричастным. “Я говорю не о мести, не о прощении. Забвение – вот единственная месть и единственное прощение”, – кажется, так у Борхеса.
– Но люди не забыли Герострата, а коммунисты сожгли гораздо больше храмов, – заметила Катя.
– Вот и плохо, что не забыли.
– Странное дело, – засмеялась Катя, – только познакомишься с человеком, хочешь поговорить с ним о чем-то интересном, а все разговоры скатываются к политике.
– Значит, в следующий раз поговорим о любви, – откликнулся Нил уже в дверях.
Следующий раз…
Полусонная Катя ощупью пробиралась в сторону ванной, уверенная, что ночью ей никто не помешает стирать пеленки. Натыкаясь на тумбочки с обувью, она благополучно миновала полкоридора и невольно замедлила шаг у комнаты Гулого.
Красная полоска света выбивалась из приоткрытой двери. Затаив дыхание, Катя заглянула: Гулый склонился за маленьким столиком у окна, на железный колпак настольной лампы был зачем-то наброшен красный платок, отчего свет в комнате напоминал отблески пожара.
До Кати донеслось странное бормотание, перемежающееся громкими отчетливыми фразами:
– Вот мое заключение о жизни… Прочитайте – здесь все. Эта книга не из тех, что прочли и забыли, а из тех, что, прочитав, удивились, что, оказывается, знали ее всегда, только запамятовали…
Чья-то горячая рука схватила Катю за локоть, она охнула от неожиданности. Нил, приложив палец к губам, притулился рядом у двери.
– Он сумасшедший? – прошептала Катя.
– Нет, просто алкоголик.
На столе Гулого и правда стояла бутылка недопитой бормотухи, но Катя подумала, что это еще ничего не значит.
