— Хорошо было летом. Жарко. Как нас гонял Окорок на сборах! — вновь заговорил Эрик. — Потом купались. Ели горячую кашу. Спали.
— От тебя козлиной воняло после занятий, — хмыкнул Матти, — хуже, чем от Окорока.
— А какие девки были на озере, — перешел на любимую тему Эрик, — жалко, далеко. Сисек не видно. Голенькие, и так далеко. И никак не подкрасться. И бинокль утопил по пьяному делу.
— Ты про каких девок говоришь? На Суулаярви или на Каукъярви? — спросил Матти и увидел серию картинок с обнаженными купальщицами. В предвоенное лето, в свободное время от работ на оборонительных сооружениях и сборов в окружном шюцкоровском лагере, они объездили на велосипедах многие волости губернии. И друзьям везло: никогда раньше они не видели столько девушек и женщин без одежд. Особенно везло Матти с его всевидящем обручем. И Эрику с его новой «лейкой» и армейским биноклем.
— На Муолаанъярви, конечно, — возмутился Эрик. — А славно напились мы тогда с Юргеном!
— Как два кабана, — снова хмыкнул Матти, — отмачивал я вас, отмачивал. Отошли только, когда проспались в лодочном сарае.
— Да, вот было время! Эх, сейчас бы стакан самогонки старика Сунинена!
— Выпьешь еще, не переживай. И на девок голых поглазеешь.
— А ты не будешь пить с нами, трезвенник?
— Лучше быть трезвенником, чем девственником.
— Так ты совратил все-таки красавицу Энни, Казанова? — оживился Эрик.
— Не твое дело. У тебя от любопытства член отсохнет.
— Отмерзнет раньше, черт! Яйца звенят, как пасхальные колокола на русской церкви.
— Потише звони, русские же и услышат. Скорректируют огонь по твоим яйцам, и будешь в опере петь.
— Такой грохот стоит, что ни черта они не услышат.
— Скоро в атаку пойдут, давай поспим маленько, — Матти помолчал и добавил: — Странно, я вдруг вспомнил строчку из Лермонтова. Послушай, как это звучит на русском : «Не спи, казак, во тьме ночной чеченец бродит за рекой».
— Не понял. Переведи-ка, полиглот.
— Не спи, финн, во тьме ночной русский бродит за рекой, — пошутил Матти.
— Вот-вот. Русские всегда не любили нас. Враги. А ты выучил русский, дружил с русским и читаешь русские книжки, — Эрик не уловил юмора това рища.
— Не все русские плохие. А учитель был у меня хороший. Царство ему небесное, как в России говорили. Он меня многому научил, покойный Георгий Константинович.
— Да, помню, как ты отделал мужиков с мельницы. Раз, два, и все лежат. Китайский бокс, кажется, и где твой русский старик научился таким приемчикам? — пробормотал Эрик и засопел, глубоко втянув голову в серый воротник тулупа.
А Матти прикрыл глаза и стал перелистывать страницы книг русских поэтов, хранившихся в мощной памяти обруча. Пушкин, Тютчев, Лермонтов. Остановился на стихотворении Валерия Брюсова, прочитал: «Тощий мох, кустарник чахлый, искривленная сосна, камень сумрачный и дряхлый, белой пыли пелена…» Посмотрел на обложки прижизненных изданий Федора Михайловича Достоевского, «Идиот» и «Преступление и наказание», лежащих на его письменном столе под лампой с зеленым абажуром, в далеком доме на берегу залива, в далеком довоенном времени. Подарок Георгия Константиновича. Задержал взгляд на фотографии отца, снятой на борту пассажирского судна «Нуйамаа» в 1911 году, сразу после окончания мореходной школы. Перевел взгляд на старый книжный шкаф с томиками Рунеберга, Эйно Лейно, Франса Эмиля Силланпяя, Лехтонена, Алексиса Киви. В их семье все были книголюбами. У изголовья кровати, на столике из карельской березы, лежали его любимые «Степной волк» и «Нарцисс и Гольдмунд» Германа Гессе на немецком языке.
Перенесся взглядом в столовую и долго смотрел, как суетится его мама вокруг стола, нарядная и красивая, весело напевая песенку из кинофильма «Swing Time» с Роджерс Джинжер. Вот-вот должен был прибыть отец из рейса.
Потом вспомнил последнюю встречу с Энни в начале декабря. Ясный солнечный день. Морозно. Они прошли по аллеям Торккела и остановились напротив дома Энни. Желтый вагон трамвайчика стоял на повороте с Карьяланкату. Энни сказала: «Вообще-то здесь нет остановки. Ужас. Неужели будут еще бомбежки? Страшно».
По Торккелинкату, со стороны Торговой площади, медленно двигалась колонна армейских грузовиков: трехосные шеститонки «Сису», двухосные «Шевроле» и «Вольво». Матти взял ее за руку. Они молча стояли. Смотрели друг на друга и молчали.
«У меня, наверное, носище красный?» — спросила Энни и потрогала кончиками пальцев свой красненький носик. Матти снял перчатку и дотронулся до ее щеки. «Ты замерзла, — сказал Матти. — Тебе нужно согреться. Может, пойдем в «Коломбию?»
«Пойдем лучше к нам пить чай. Марту мама отпустила, сама вчера утром уехала к тете в Лаппеенранту, а папа на службе, — предложила Энни, дернув за рукав Маттиного пальто и посмотрев на верхушки голых лип в парке. — Никто нам не будет мешать, и у нас есть замечательный ликер. Да, ты ведь не пьешь крепких напитков. А я выпью. Вот так».
Потом Энни подложила правую ладошку под щеку, глубоко примяв огромную белоснежную подушку. Она смотрела на профиль Матти и указательным пальцем левой руки медленно проводила по его лбу, носу, губам, подбородку. Кончики покусанных губ слегка раздвигаются в теплой полуулыбке.
«Почему ты на меня не смотришь? — спросила она. — Я не красива?»
«Смотрю», — ответил Матти, повернулся и стал гладить ее растрепанные волосы, разрумянившуюся щеку, нежную мочку маленького уха, тонкую шею, голое плечо.
«Теперь как джентльмен ты обязан на мне жениться», — прошептала она и поцеловала его руку.
«А твои родители не будут возражать?»
«Вернешься с войны c наградами и богатыми трофеями — не будут».
«А если не вернусь, что станешь делать?»
«Не смей так говорить, дурак», — Энни резко легла на спину, подтянула одеяло к подбородку и вытянула руки вдоль тела. — Тогда я брошусь с башни замка и разобьюсь об гранитные плиты».
Матти потянулся губами к лицу Энни и стал нежно прикасаться к ее глазам, щекам, мягким губам, круглому подбородку. Она обняла Матти, прижала его голову к груди, и он сжал ее грудь, обхватил губами набухший сосок, и его рука скользнула по нежной коже к бедрам и втянутому животу Энни.
«Постой, постой, милый, — зашептала Энни с придыханием, — остановись. Надо одеваться. Мама вот-вот должна вернуться». А Матти ласкал ее грудь, целовал упругий живот, мял выпуклые бедра. Энни все-таки вытянула Мат тииз-под одеяла, приникла к его телу, провела ладошкой по его спине, поцеловала, отстранилась и сказала: «Отвернись. Я еще стесняюсь тебя. Мне надо одеться».
Матти повернул голову и подумал, что, может быть, это нехорошо, нечестно, неблагородно подсматривать за Энни, которая доверяет ему. Но ничего не мог поделать. Он хотел смотреть на Энни, хотел видеть, как одевается любимая девушка. Матти отвернулся. И смотрел на Энни глазами обруча. Энни откинула одеяло, опустила ноги на ковер, обернулась и протянула руку к коротким волосам на затылке Матти. Лицо светилось нежной теплотой. Потом встала, прикрыла правой рукой соски, левой — треугольник светлых волос и медленно подошла к окну, обернулась, раздвинула шторы, прикоснулась ладошками к холодному стеклу, посмотрела на просигналивший внизу автомобиль, снова оглянулась, поднесла ладони к лицу, сложив их лодочкой и согревая дыханием, повернулась и шагнула к креслу, мимоходом бросив взгляд в зеркало и небрежно пригладив волосы. Взяла тяжелый халат темно-вишневого цвета, накинула на плечи, снова подошла к зеркалу. Долго смотрела, склонив набок голову. Показала отражению язык и быстренько направилась к двери.
«Сейчас вернусь. Я в ванную. Смотри не засни», — сказала она, резко обернувшись, и помахала рукой.
Вернулась Энни уже одетая в форменное серое платье с кармашками на груди, со значком медсестры на левом нагрудном кармане и синей свастикой «Лотта Свярд» под воротничком.
Летнее время отстраненного умиротворяющего созерцания быстро прошло. Мокрый декабрь не располагал к длительным прогулкам. Феноменальное зрение стало привычным, а обруч — дополнительным органом зрительной системы. В голове скопилось много необработанной зрительной информации, а Ю.Б. отдался литературному творчеству. С написанием забойного сценария, однако, он зашел в тупик. Хотел создать нечто нетривиальное, но коммерческое, чтобы корифеи заценили. И не получалось. Как-то уходила мысль от чернухи и порнухи в сторону никому не интересного бытописания и скучного реализма.
Размолвка с Анной, опять же. Ее он понимал. Хотелось ей, как большинству женщин, замуж, хотелось стать матерью. Но лишиться свободы перемещения в пространстве комнаты, свободы выбора между деланием чего-то конструктивного или лежанием до утра перед экраном ТВ, свободы говорить или молчать, свободы быть одному… Тяжелая утрата. Ответственность перед семьей. Воспитание ребенка. Еще бо2льшая ответственность. В юности был порыв у Ю.Б. жениться, но, слава всем богам человеческим, пронесло. Быть моногамным до преклонного возраста, когда от созерцания женских форм испытываешь исключительно эстетическое возбуждение? Ю.Б. был не согласен. А как иначе? Между двумя близкими людьми обмана быть не должно. Либо женишься и соблюдаешь верность, либо наслаждаешься свободой выбора и безграничными возможностями города, свободного от предрассудков. Впрочем, что такое предрассудки? Слово, вышедшее из употребления в сфере бизнеса и секса. А одиночные лесные походы? Бесконечное смотрение на языки пламени костра. Без слов и песен. Только в одиночестве ощущаешь себя таким, каков есть. Одиночество — дар, отказаться от которого Ю.Б. не мог. А Анну он жалел. Она ему очень нравилась. Красивая, умная, импульсивная. Но свое Ю.Б. отлюбил давно и безвозвратно, как ему казалось тогда.
