Жена начальника аэропорта смеялась. Ей льстило близкое общение со знаменитым художником. Это к соседу, который этажом выше, доверительно объясняла она, помогая мне стаскивать с нее все, что можно стащить с такой знающей молодой женщины, по воскресеньям приходит одна командированная из Ленинграда, имен называть не будем, ладно? Чтобы о многом поговорить, раскладывают удобную диван-кровать.
Я понимающе кивал.
Я скучал по Галине Борисовне.
Инструктор местного Отдела культуры тоже посмеивался надо мной.
Хитрый, юркий, он, наверное, не очень любил знаменитостей, потому что при всяком случае старался подчеркнуть свое несомненное превосходство. «Ты, Пантелей, нам мозги не плавь. Ты работай, как партия приказала. Я вот, например, получил ох. еннейшее гуманитарное образование, знаю, к чему человек стремится».
И хвастался своим: «Я этого Пантелея амбивалентно отжарил!».
В Певеке я работал полгода.
Только поздней осенью на глухой стене Дома северной культуры перед изумленными невиданной силой искусства певекцами предстал, наконец, мозаичный (но в одном цвете) портрет брызгающегося слюной бывшего Первого, причем сходство оказалось таким разительным, что сразу после торжественного открытия этот мозаичный (но в одном цвете) портрет зашили крепкими лиственничными досками и замазали масляной краской. Дом северной культуры смотрелся теперь с океана, как яркий алый маяк, а Галина Борисовна в своей монографии (она забрала ее из типографии на доработку) завела список так называемых «закрытых» или «апокрифических» работ знаменитого советского художника Пантелея Кривосудова-Трегубова.
«Нет благороднее и выше задачи, чем задача, стоящая перед нашим искусством, — запечатлеть героический подвиг народа — строителя коммунизма».
Истинный художник, рассуждала Галина Борисовна, меньше всех виноват в несовершенстве окружающих. В жизни ничего не бывает просто так, без всякой причины. Конечно, бывший Первый запустил не только искусственный спутник Земли, но и сельское хозяйство. Конечно, он объединил уборную с ванной, зато разделил обкомы партии — на промышленные и сельскохозяйственные. Отдал Крым Украине, Порт-Артур — китайцам, и все такое прочее. Может, поэтому засоленный в деревянной кадушке бурятский лама так ему и не подмигнул. Симпатизировал, но не подмигнул. Мало ли, что бывший Первый выпустил бумажные деньги в десять раз дороже прежних, пригласил на ХХII съезд КПСС заядлого монархиста Шульгина, наградил Звездой Героя египетского президента Гамаль Абдель Насера…
На открытие мозаичного портрета прилетела в Певек Галина Борисовна.
Неслыханный здесь прежде белый брючный костюм, черная майка-корсет и леопардовые босоножки на шпильке. В честь известной гостьи партийное начальство города устроило торжественный ужин. Стол накрыли на широкую ногу, даже хрустальные приборы были. Я к тому времени немного избаловался, терпеть не мог, чтобы порядочные люди ели из дешевых тарелочек алюминиевыми вилками. А тут — спиртовой закат, мельхиор, серебро, как сумеречные снега. А тут — бараньи котлеты, рыба корюшка, лосось, салаты с майонезом, неперемороженная буженина, копченые колбасы, даже французский сыр. А на выпивку — дорогой коньяк, сухие вина, шампанское. Как сказал никогда не унывающий инструктор Отдела культуры горкома партии: «Это, блядь, наша дворянская еда. Раньше, блядь, кроме картошки и капусты, ничего такого нам не было положено, работникам культуры, нового искусства, а теперь, сами чувствуете, наступает ох. енный расцвет, слышна поступь развитого социализма».
Галина Борисовна речь инструктора Отдела культуры поддержала.
«Есть такие творцы, — умело и строго подхватила, — что-нибудь нарисуют, а потом сами не могут понять, что нарисовали. Как бы шифруются. — („Суки!“ — понимающе ввернул инструктор). — А товарищ Пантелей Кривосудов, он же Трегубов… все хорошие нашенские фамилии… он работает из года в год, как чистый источник… Такие, как товарищ Кривосудов, он же Трегубов, поддерживают порядок в нашем социалистическом искусстве, зовут к земле, к родным запахам… Знаю, знаю, даже за этим столом кто-нибудь сейчас думает не так… — („Сука!“ — понимающе ввернул инструктор). — Но нам останавливаться нельзя, нас никто в прогрессивном движении не остановит… Бывший Первый, — все-таки укусила она инструктора, как настоящий (по гороскопу) Скорпион, — некоторых распустил… — Все на этом месте страшно замерли, потому что Галина Борисовна прилетела в Певек специальным рейсом из Москвы, все видели в ней не просто искусствоведа, а хорошо информированного искусствоведа. — По новому паспорту мне уже двадцать пять… — смягчила она свои укоры. — Я много чего видела, знаю шесть иностранных языков, издала две книги, обе отмечены Всесоюзными Почетными грамотами, поэтому предлагаю поднять бокалы за высокое советское искусство и за вечных его покровителей».
Так и сказала: вечных.
Уши хозяев радостно запылали.
Они были рады, что Галина Борисовна тактично ни словом каким не обмолвилась о зашитом лиственничными тяжелыми досками мозаичном (но в одном цвете) портрете на стене Дома северной культуры. И с удовольствием пили за дальнейшие успехи советского искусства и за вечных его покровителей.
…в Москве Галина Борисовна жила теперь на Фрунзенской набережной — в «сталинском» доме в квартире площадью в сто пятьдесят квадратов. Папки с набросками я прятал в просторной кладовой, выделенная мне лично комната (мастерская) выходила на просторную, закрытую стеклом лоджию. Внизу парк, спокойно. Никаких художников мы не принимали, пусть щелкают зубами, приходили все больше искусствоведы, иногда в форме, спрашивали: «Вы в какой манере работаете?»
Отвечал честно: «В спиртовой. В социалистической».
Судя по гостям, Галина Борисовна снова была в фаворе. Да и понятно. Ни одна серьезная власть не может обойтись без искусства. Однажды некто в добротном сером костюме и в сером галстуке при мне заметил Галине Борисовне (на «ты», по хорошей партийной привычке): «Ты вот что… Ты привлеки, значит, товарища Кривосудова к работе над партийными книжками… Там много ума не надо, там по мозгам долбать надо!.. Не работает в красках? Да нам-то что? Пусть линию прописывает. Но доходчиво. Чтобы не противоречило».
Я как раз перед этим Боккаччо проиллюстрировал.
Получилось доходчиво, и не противоречило, потому что для иллюстраций я использовал тайные наброски, сделанные еще в научном городке, когда сильно скучал по отсутствующей Галине Борисовне. Обнаженная натура… рискованные позы… Кто в таких ракурсах распознает серьезную искусствоведку?.. Конечно, моя работа прошла на ура… А для себя я еще секрет придумал: каждую колонцифру разместил в загадочном крошечном глазу — раскосом, хитром. Четная страница — реснички распахнуты, нечетная — прикрыты. Правда, спросить у Галины Борисовны, моргнул ли хоть раз тот засоленный в деревянной кадушке бурятский лама, я почему-то не решился.
Да и чего спрашивать? Не моргнул при Первом, моргнет при Генеральном.
Генерального мы теперь постоянно видели в телевизоре. Грузный, добродушный, в маршальском мундире — при звездах и орденах. Никому не грозит, не стучит башмаком по трибуне, как бывший Первый. Брови вразлет. На руке часы «Слава» (это все видели). Курил сигареты «Новость», золотых портсигаров или зажигалок при себе не держал. Правда, говорил не совсем внятно. Ходили слухи, что это сказывалось давнее военное ранение в челюсть. Галине Борисовне (в личной беседе) известный актер рассказывал про Генерального много замечательных историй. Однажды этого актера женщина черноволосая прямо из ресторана увезла ночью на дачу. Ну, папина дача и папина, чего тут? Но утром голова болит. Актер черноволосую растолкал: неужели ничего в доме особенного не найдется? Та рукой неопределенно махнула: там… в холодильнике… И, правда, на кухне фырчал огромный холодильник, а в нем — коньяк, особая водка, минералка с веселыми холодными пузырьками. Хлебнул, расчувствовался, прихватил с собой пару бутылочек, попер обратно в спальню. В коридоре портрет огромный увидел — при всех звездах и орденах. От полноты нахлынувших чувств актер театрально склонил красивую голову: «Спасибо вам, дорогой Леонид Ильич, за такое чудесное утро!» И обмер, услышав знакомый всему миру голос: «Ну, если от чистого сердца… то пожалуйста…».
Три года после этого актер не пил.
А Генеральный, оказывается, любил в близком кругу стихи читать.
Имел вкус. Это да. А к невнятностям его речи давно привыкли. В конце концов, только круглый дурак не поймет, что «сиськи-масиськи» в выговоре Генерального означают всего лишь «систематически», или «пессимистически», или «коммунистически», что в контексте легко улавливается. Не в пример бывшему Первому, поминавшему в своих разносах только друга-шахтера, Генеральный декламировал стихи собственные. Он сам их писал. Никто ему не подсказывал. Мне одно стихотворение Галина Борисовна цитировала прямо в постели. Лежала на спине, чудесные груди чуть-чуть оплыли, нежность, сумеречность, душа болит… Так и шепнула: «На смерть Воровского»…
