— Все правильно, — говорит Марк, — и что, если она собирается спихнуть на нас Лили?
— Это будет несправедливо по отношению к Джемме, — говорит она. — И у нас все равно нет свободной комнаты. Кроме того, мы не знаем, что она за человек. Она может оказаться… полностью неуправляемой. Может, именно поэтому Ким больше не хочет оставаться с ней в одном доме. Потому что не может с ней справиться. Ты наслышан о таких детях. Со всяческими отклонениями. С расшатанной нервной системой.
Около автоматов с чипсами и киосков, в том месте, где они всегда ждут Джемму, Марк сердито говорит:
— Ты говоришь о моей дочери.
Хотя он прекрасно понимает, что в только что сказанных словах Николь есть смысл, несмотря на то, что вряд ли он сам решился бы выразить подобную озабоченность.
— О твоей собственной дочери, — говорит Николь. — О той самой, с которой, так получилось, ты потерял контакт. А вот идет твоя настоящая дочь, с которой ты живешь в одном доме. Та самая, которая каждый день называет тебя папой. Привет, дорогая. — И Марк смотрит, как Николь машет Джемме, манит рукой, а та тащится по скрипучему коридору с парой школьных подруг, и у каждой из них мокрые, всклокоченные волосы.
— Просто помни об этом, — шепчет Николь. — Я не позволю, чтобы ты ей тоже сломал на хуй жизнь.
Марк смотрит на Джемму, на ее длинные влажные волосы, которые, высыхая, становятся светлыми, потрясающе белыми, без оттенков, они густые, распущенные и вьются — эти волосы она унаследовала от матери, хотя цвет волос ее мамы теперь не совсем натуральный, и он вспоминает волосы Лили, которые, когда он видел ее в последний раз, были короткими, ярко-рыжими, росли пучками, и это был только младенческий пушок. Ее волосы никак не хотели отрастать, но ей тогда было всего-то три года с хвостиком.
А Джемма хотела выглядеть как Барби, и Николь всегда ей подыгрывала, терпеливо зачесывала волосы и наряжала ее, и он думает о том, как повезло Джемме, потому что у нее такие светлые и вьющиеся волосы, и с этими волосами она вполне похожа на Барби, а ведь ей так хочется походить на эту куклу. И он переживает, думая о том, что бы почувствовала Лили, если бы захотела, став немного старше, достигнув возраста Джеммы, походить на Барби. Когда они жили вместе, он не помнит такого, чтобы у нее были Барби. У нее были игрушки, но он не помнит ни одной Барби, ни Шелли, ни Кена. Не помнит, чтобы у нее был ящик, набитый сверкающей одеждой, и крошечными туфельками на каблуках, и маленькими заколками для волос, и ожерельями, и расческами, и зеркальцами, и сумочками, чтобы у нее вообще был такой же огромный набор безделушек, которые были у Джеммы. Или красавчик-конь Барби, Синий Бриллиант. Или бело-розовый пластмассовый замок Шелли, который все время ломается, и с тех пор, как он вытащил детали из-под кровати Джеммы, все время приходится его чинить. Он собирал эти детали по всему дому. Марк думает, что Джемма никогда не была такой пухлой, какой была Лили. Даже в младенчестве она была костлявой и угловатой — в точности его строение. А еще у нее папин нос — как и у Лили — и его глаза. Хотя она, конечно, унаследовала волосы Николь, и кожу Николь, и у нее нет экзем, и она хорошо переносит солнце. Он часто задумывался о том, что она гораздо больше похожа на свою мать, нежели на него самого. У них один и тот же темперамент. Они обе уверенные в себе и решительные, никак не подвержены тем переменам настроения, которым подвержен он, и у них не бывает таких же, как у него, вспышек ярости. Однако у Джеммы все еще периодически случаются приступы гнева, особенно когда она теряет какую-нибудь из своих Барби, но он считает, что скоро она окончательно перерастет эту стадию.
Глядя на нее, глядя, как она в подробностях рассказывает Николь о своих занятиях плаванием, и ее острое личико часто-часто поворачивается, она хочет знать, слушает ли он ее, или, что более похоже на правду, слышат ли ее подружки — ей нравилось выступать перед аудиторией, потому что она такая уверенная в себе и решительная, потому что она счастлива тем, как она выглядит, хотя пока что не прочувствовала своей красоты до конца, но все впереди, думает он, если она и дальше будет похожа на свою мать — он смотрит на этого абсолютно счастливого, уверенного маленького ребенка, и не верит, что каким-то образом способен напортачить так, чтобы сломать ей жизнь. Если только несерьезно. Ненадолго. Кроме того, ему не следует винить себя в том, что произошло с Лили. Что бы ни говорила ему Николь. А еще он знает, что как бы он себя ни повел, у Джеммы самая рассудительная в мире мама. Николь никогда не будет вести себя, как Ким, даже если попытается. Она никогда не будет биться в истерике на глазах у Джеммы, или делать из нее посмешище, или трясти ее, пока та не заплачет. Пока Николь рядом, с Джеммой все будет в порядке. Он женился на Николь не только из-за ее яркой внешности — из-за этих волос, и фигуры, и этого круглый год загорелого тела (и неважно, каким способом она добилась этого загара), и не из-за того, что у нее были деньги и постоянная работа в стремительно развивающемся маркетинговом агентстве, не из-за того, что у ее карьеры было будущее, это ведь не то, что делать мебель. Он женился на ней, потому что она была сильная, разумная, рассудительная. Это самый очевидный факт — она была не похожа на Ким. Вот что его зацепило. И как сказали все, включая его маму — особенно его мама снова и снова вела себя так, словно не могла в это поверить, — ему с ней повезло. Если принимать во внимание то, в каких он оказался обстоятельствах.
Хотя кухня выходит на задний садик — освещенный прожектором, как для красоты, так и из соображений безопасности, у Марка паранойя на тему безопасности — и на медленно гниющий игрушечный домик Джеммы, и, несмотря на то, что на кухне достаточно места, чтобы все они могли удобно разместиться за столом, они с Николь обычно пьют чай в гостиной, на диване, перед телеком. Если они ужинают после того, как Джемма отправилась в постель, то ужинают в гостиной. Марк всегда настаивает на том, чтобы Джемма ела на кухне, там нет ковра, так что не нужно беспокоиться, если она что-нибудь прольет. Но сегодня вечером, в пятницу, Джемма уже отправилась спать, а Марк с Николь поглощают куриную гузку из Sainsbury, смотрят «Катастрофы», и это как пир, как праздник, и Марк думает, что после всех смятений и тревог, последовавших за звонком Ким, им нужен праздник, и факт в том, что они, кажется, сумели пройти через испытание и стали потихоньку забывать эту тему. Пока разогревался ужин, они еще раз обсудили свои планы на отпуск и сделали выбор в пользу Майорки, поскольку она не так далеко, как Греция, и там не так жарко, и это обойдется дешевле.
Николь сидит, поджав под себя ноги, и ее юбка задралась, обнажив голые бедра, и свободной рукой она держит тарелку. Марк уверен, что она абсолютно поглощена тем, что показывают по телевизору, автоматически ковыряет вилкой, а он твердо опустил ноги на пол, и его ужин на подносе у него на коленях, и на краю подноса стоит банка с пивом из Sainsbury, — и потому он не прольет ни капли.
Он не так поглощен «Катастрофами», как Николь, это не его любимая программа, но он все равно пытается уследить за нитью повествования, хотя ему хотелось бы внезапно убрать с колен еду и просунуть руку Николь между ног, убедиться, что на ней нет никаких трусиков и что она уже мокрая и возбужденная, ведь так иногда бывало, давно, очень давно.
И вот он уплывает в мечты, и несколько секунд уходит на осознание того, что звонит телефон. Он не знает, звонит ли это его мобильный — или же трубка, но по какой-то причине он уверен, что это Ким. Он смотрит на Николь, но ее не оторвать от телевизора, и ему кажется, что она даже не услышала звонка, он понимает, что она не собирается подходить к телефону. Какое-то время он и сам не может встать, понимает, что приморожен к дивану, и сердце готово вырваться из тощей груди. Когда, в конце концов, он встает с места, как только он осторожно ставит поднос на пол, подальше от всего, он начинает паниковать, потому что не успеет вовремя взять трубку, и он все еще не может понять, какой же звонит телефон, он даже не понимает, где эта чертова трубка. Он помнит, что его мобильный лежит на подоконнике в кухне, на том самом месте, где он всегда его оставляет, и он бежит туда и тотчас же обнаруживает, что это звонит не мобильный, это звонит домашний телефон.
— Николь! — кричит он. — Где телефон? Где этот ебаный телефон?!
Он врывается в гостиную и видит, что Николь встает, видимо, понимая, что творится у него голове, почему он так сильно паникует, и заглядывает за диванные подушки — за все эти цветистые, узорчатые подушки, которая сделала для них ее мама. На каждое Рождество они получали от нее по новой подушке.
— Он тут, — говорит она, за антенну достав трубку из-под диванной подушки, под которой она и лежала, из-под той самой своей любимой подушки, сшитой из атласной алой ткани, с черной бахромой, свисающей по краям. — Он здесь, Марк. Ради бога, успокойся.
