«Она» увидела, что у него грязные волосы.
– Помой голову, – глупо сказала «она», захлебываясь слезами.
– Слушай, Олюшoк, поедем к нам – я свободен.
– Ты? Ты свободен? – рыдала «она». – Да это смешно в конце концов. Ты зафлажен со всех сторон. Только ты – не волк. Ты – запуганный кролик. А кроликов... их жалеют... их нельзя любить. Они слишком жалкие. Слишком жалобные. Уходи, пожалуйста.
– Но...
– Уходи, прошу тебя. Мне одной надо побыть.
Он пожал плечами и ушел. Хлопнула дверь, «она» сорвалась с кресла, рывком схватив из сумки пакет. На ходу вытирая слезы рукой, увидела своих сотрудников. Они смотрели на нее жалобными глазами. Как кролики.
– Романов! – позвала она.
Он притормозил свое усаживание в машину, вопросительно-раздраженно глядя на нее.
– Забери деньги!
– Солнце мое, ты зря это делаешь.
– Я не солнце – погасшая звезда. Забери! – «Она» кинула ему на сиденье пакет.
– Как знаешь. Я позвоню.
– Нет!
«Она» повернулась к нему спиной и помчалась обратно до того, как он включил зажигание.
Вернулась к себе, выпила полстакана водки и заплакала опять.
И тут пришло абсолютно ясное ощущение, что ее больше нет. Есть только телесная оболочка. Рот, который что-то спрашивает, говорит и отвечает, руки, которые что-то делают, ноги, которые ходят. Что-то стучит внутри – только не сердце это – маленький моторчик. Попрощавшись, «она» ушла. Дела сейчас не интересовали – договоры, сделки – все полетело к чертовой бабушке.
Следующий день прошел как в тумане.
Вечером она пришла домой, отстраненно взглянула на себя в зеркало. На нее смотрело серо-черное лицо измученной старухи с темными впадинами на месте глаз. С этим лицом ей теперь предстояло жить. Ольге оно не нравилось, но выбирать было не из чего.
Второй день дома ее никто ни о чем не спрашивал. Наверное, она выглядела достаточно глупо: вернулась после того, как объявила, что уходит к любимому человеку. Она не знала, что думают по этому поводу мама, дочка, Алешин. Ей было на это просто наплевать.
Она надела на себя черные одежды, легла поверх кровати и пролежала так несколько дней.
Подъемы были – сходить в туалет и попить воды. Звонили с работы – она говорила, что не может прийти, а когда сможет, не знает. В конце концов пришла ее главбухша – толстая смешливая Света, принесла кипу договоров, платежек, накладных. Не глядя – что, зачем, куда – она накарябала свой автограф.
– Ольга, может, тебя полечить? – спросила Светка – бухгалтер по обязанности, а по призванию – мастер рейки, специалист по бесконтактному массажу и выпускница всевозможных народноцелительских курсов.
– Только хирургическим путем. Вырежи мне душу. И вообще мне кажется, что в таком состоянии уже не лечат, у меня, так сказать, летальный исход, – призналась ей Ольга.
– Между прочим, он звонил, – мимоходом сообщила Светлана.
– Предполагаю, – тяжело выдохнула Ольга.
– И что? Ты не обижаешься, что я лезу в твою личную жизнь?
– Да нет у меня жизни. Ни общественной, ни частной, никакой.
– Не права ты, Ольга. Ты вот просто поговори со мной, легче ведь будет.
– Да не тяжело мне, понимаешь? Я будто под наркозом. Это бесчувствие. Я сама по себе, а все окружающее никакого ко мне отношения не имеет. Я его только вижу, никаких ощущений не испытываю. Мне не больно. И вообще – меня будто нет.
– Так это шок у тебя, надо выходить из этого состояния.
– Я не хочу. – Она дала понять, что разговор закончен.
– Мало ли, что не хочешь. Ты не одна и не в безвоздушном пространстве живешь. И между прочим, у людей, что в том пространстве, есть души и сердца. И вообще вспомни Экзюпери: «Ты всегда в ответе за тех, кого приручил». Работы невпроворот. Что за капризы, в самом деле? Подумаешь, мужик ее бросил – невидаль, какая...
И тут вдруг Ольгу понесло:
– Хочешь – слушай: я тут все эти дни отчетик о последних прожитых днях писала. На, почитай. – Она бросила Свете несколько листов бумаги.
О роли батарей в домашнем хозяйстве
Последние четыре дня меня преследует старая песенка, простая и бесхитростная, которую в свое время мы обожали и без которой не обходилось ни одно наше студенческое сборище, – видимо, что-то в ней было созвучное каждому. Последние четыре дня я просто не могу от нее отделаться. Ха! Если б от нее...
Последние четыре дня я – в отвратительном расположении духа, все и вся меня раздражают, ни в чем и не в ком не нахожу я радости и отдохновения.
Ощущение своей никчемушности и напрасности идет за мной по пятам... «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». И этой бритвой меня – хлобысть – по душе, по глазам.
Сегодня в ночь я села капать слезинки-буковки, ибо от всего этого необходимо освободиться, произвести, извините, самостоятельный выкидыш – душевный. Потому что ребеночек от этого самоистязания может родиться только мертвенький.
...Что ж эта песенка меня прямо замучила?
Потянуло, потянуло
Холодком осенних писем...[2]
Ну, во-первых, писем в данном варианте вообще никаких не было. От этого мужчины писем у меня не останется. Стихов и цветов – не останется. Слов – достаточно... И постепенно пустеющие флакончики французских духов.
А еще останется удивленно-недоуменное чувство от образа больного чуда с глазами, из которых тихо-тихо падают слезы.
А потом все размывается, глаза становятся слезами, слезы начинают говорить человечьим голосом: «Я не могу больше жить без тебя. Я никому не нужен. Меня ничто не связывает с женой. Дочь меня ненавидит. Только мать... Только ты...»
С усмешкой поблагодарю судьбу за то, что еще раз «послучалось».
Благодарю тебя, Господи. Я благодарю тебя, Господи, потому что ради тех минут и часов и ночей, что мы были вдвоем, стоило жить. Ты дал мне величайшее счастье любви к другому человеку. Мне не в чем упрекнуть тебя, Господи... И его упрекать я не могу – ведь это любовь, какие ж могут быть упреки.
Но это вовсе не значит, что в настоящий момент, когда он готовится к осенне-зимнему сезону – меняет батареи в квартире, я должна с восхищением к этому относиться.
Ай, как повезло его жене Галине, как не повезло мне – у меня Алешин со свойственным ему полным отсутствием предприимчивости перманентный ремонт в квартире устроил: сколько живем, столько и ремонтируемся, а конца и не видно.
Да, хороший ты, Романов, хороший... Ремонт должен сделать, прежде чем из семьи уйти. Все правильно. Вексель ходячий – всем должен, жаль только, когда векселя свои выдавал, меня не было, глядишь, что-нибудь бы перепало...
«Мы с тобой будем знаешь как хорошо жить... Мы все им оставим. А сами будем жить в нашей квартирке. Поедем отдыхать на твои любимые Канары, что ты улыбаешься? Я тебе совершенно серьезно говорю. Не могут быть любимыми, потому что ты там никогда не была? Ерунда. Мы все равно поедем. Я только должен отдать все долги семье.
И еще мне нужно дочь выдать замуж. Это скоро. Я не могу так от них уйти, это не по-людски. Нет, это не годы, может быть, несколько месяцев. Что ты говоришь, что ты говоришь? Между прочим, это не комплимент, но с годами ты становишься гораздо интересней, честное слово. Сейчас ты красивей, чем была десять лет назад...
Не чушь! Это не чушь, ты самая красивая женщина из всех, кого я только видел в этой жизни... Нет, я не хочу встречаться с тобой в другой жизни, то есть если она есть, то очень хочу. Но все дело в том, что будем вместе в этой жизни, вот посмотришь...»
И в тайге гремящий выстрел
Ранил птицу и меня...
Ранил-то он меня давным-давно, ранение оказалось опасным, никакие лекарства не помогали. Врачи сказали, такие раны вообще редко затягиваются. Говорят, они вообще-то несовместимы с жизнью.
Думал, все во мне уснуло,
Не важны ни боль, ни смысл.
Защемило, затянуло
В печь осеннего огня...
Отвечаю, как на страшном суде:
– Не уснуло.
– Важны.
– Затянуло – «глаза полны такой горизонтальною тоской».
Очнусь – близорукими глазами, щурясь, посмотрю вокруг – небесных судей нет, как не было.
Я стою перед тобой на коленях и прошу...
Господи, видел бы меня сейчас кто-нибудь из моих начальников, один из которых без обиняков недавно сказал мне, не скрывая раздражения: «Больно независима. К Хованскому на коммерческие планерки ходишь, а ко мне на планерки – нет». «И не буду ходить!» – «Будешь, будешь к ногтю ходить!» «На! – показываю я выглядывающий из кулака первый палец. – Лучше уволюсь!»
Умоляю, пожалуйста, не бросай меня...
Стоп, я этого не говорила и на коленях перед тобой не стояла. Но ведь мысленно, мысленно... «Ну что ты...» – и я не знаю, как эту твою фразу воспринимать, так что в целях поддержания себя в равновесии на случай трагедийности нашего окончания, расшифрую как мое – тому начальнику «На!».
