Ну вот, я сижу около получаса на террасе в прострации, словно окаменев, не могу ни о чем думать, да и не хочу, пусть моя измученная голова отдохнет. Передо мной то и дело сменяются кадры: холодные, ненавидящие глаза Александрины, когда она смотрит на меня, а потом эти же глаза, когда ее трахает мобалиец в отеле Кодонга, а она стонет от наслаждения. Так себе и представляю — его, спокойного, уверенного, точного во всех движениях, почти равнодушного, и ее, завороженную новым ощущением, будто парализованную прикосновением мускулистых рук и идеального торса. Я уже месяц по сорок раз на дню повторяю себе, что это банальнейшая жизненная ситуация, что каждый день на разных концах земного шара жены обманывают мужей и что в конечном счете это всего лишь проявление нашей животной сущности. Я пытаюсь здраво рассуждать, говоря себе, что это не более чем соприкосновение двух частей тела, кожных покровов, слияние плоти, смешение крови и слизи. Я пытаюсь себе представить эту сцену под рентгеновскими лучами: два скелета, обтянутые красными кусками теплого мяса, лихорадочно дрыгаются один на другом, при этом хорошо видны корни зубов, сами зубы, болезненный оскал челюстей, глазные впадины. Я убеждаю себя в том, что никакой драмы не произошло, более того — впору посмотреть на все с юмором. Я говорю себе, что Александрина — обычный человек из плоти и крови, а отнюдь не божество, не самая красивая женщина на планете и даже не самая сексуальная и, кроме нее, на земле полным-полно точно таких же женщин, а она просто одна из миллиарда. Я уговариваю себя: «Да кто она такая, чтобы доводить меня до ручки?» — и еще: «Почему я должен чувствовать себя таким жалким, черт ее дери, я ведь не кусок дерьма!» Потом я начинаю промывать себе мозги: «Спусти ее с пьедестала, она не святая», я ищу у нее недостатки, но все напрасно: Александрина слишком много для меня значит, она слишком высокая, слишком женственная, слишком холодная, слишком отстраненная, слишком суровая, слишком высокомерная, слишком умная, слишком требовательная, слишком непредсказуемая, слишком ослепительная, слишком беспощадная, слишком зажатая, слишком резкая, всегда всем недовольная, слишком гордая, слишком агрессивная, не слишком благородная, одновременно и горячая и ледяная, я слишком много лет провел, ожидая от нее хоть капли спасительной нежности и мягкости, я слишком долго желал ее, тосковал по ней, мучился, сходил с ума, она была слишком далека от меня, и то, что теперь произошло с нами, — не буффонада, это драма, трагедия, вектор абсолютной безнадежности, а отнюдь не повод для шуток. Александрина не шутила, она никогда так не шутила, она никогда так все не обрывала. Я представляю себе ее влагалище, которое знаю наизусть и люблю больше всего на свете. Я представляю, как в него входит кто-то другой, внезапно, без предупреждения, после долгих-долгих лет моего единоличного господства. Все эти годы я и вообразить себе не мог, что ее влагалище может принадлежать кому-то, кроме меня, пусть даже всего на три ночи. Только не оно! Please, только не оно! Что угодно, о’кей, я потерплю, но только не оно — с этим она бы не стала шутить. Именно это меня и угнетало больше всего, потрясало, я был просто раздавлен сознанием того, что так она шутить не стала бы.
Я был в полном нокауте, меня вгоняла в транс именно серьезность случившегося. Как будто все напряжение, копившееся между нами на протяжении лет, единожды материализовалось в ее поступке. Это меня убило, особенно когда я узнал, насколько взбудоражил ее перепих с этим сраным мобалийцем и как ей хотелось, чтобы у них все повторилось. На самом деле она, конечно, потом призналась, может, чтобы сделать мне приятное, что он был в постели не лучше меня, но ее опьянила новизна ощущений, сам факт того, что с ней был не я. Господи, только не это, это слишком жестоко! А главное — еще куда ни шло, если бы это заставило ее проявить ко мне сочувствие, если бы измена сделала ее нежнее, легче, если бы она отвела душу и повернулась ко мне своей кроткой стороной! Если бы это ее утихомирило! Если бы возродило ее любовь ко мне! Так нет же! Она принялась долбать меня пуще прежнего! Теперь она не прощала мне не только поползновения бросить ее три месяца назад, не только того, что своими постоянными стенаниями я отравил ей ее «чудный зигзаг», как она выражалась, но и того, что я не был тем парнем. Меня убивало именно то, что она поставила на мне крест. Она больше меня не любит. То есть весь головокружительный ужас был не в самом акте измены, а в том, как в нем проявлялась личность Александрины. Именно то, что она смогла дойти до конца, полизаться и потрахаться с этим парнем, сделало ее в моих глазах психологически сильнее. Я понимаю, что супружеская измена — это не смертельно. Но в данном конкретном случае, уверяю тебя, это было смертельно. И дело тут не в моей сверхъестественной чувствительности. Будь на ее месте какая-то другая женщина, более ординарная, веселая, менее склонная к депрессии, более раскрепощенная, — короче, нормальная телка, мне было бы менее больно. Я знаю, что говорю глупости, но это правда. Я, разумеется, в любом случае считал бы себя жертвой, подыхал бы с тоски, поорал бы, наверное, может быть похныкал. Но потом мы объяснились бы, она не стала бы утруждать себя извинениями, а просто сказала бы, что любит меня, приласкала, и в заключение мы занялись бы беспечным сексом. Но Александрина отнюдь не была заядлой шутницей, к тому же она обладала абсолютной психологической властью надо мной. Именно поэтому банальный, в сущности, эпизод случайной измены разросся в моей голове до размеров вопроса жизни и смерти. На самом-то деле все зависит от точки зрения, от игры воображения, от ощущения самого себя по отношению к другому. Невероятно, что Александрина — воплощение женственности, зрелости, холодности, суровости, вспыльчивости, требовательности, принципиальности, притягательности и заразительной меланхолии — смогла приручить и бросить к своим ногам меня, такого твердого и гордого человека. Я был у ее ног на протяжении многих лет — это я-то, которого не удавалось приручить никому ни до, ни после нее. Она прекрасно знала, что может помыкать мною как угодно. И в этом тоже была некоторая ущербность наших отношений: она делала со мной все, что хотела, а я позволял ей это, боясь, как бы она не возненавидела меня за самозащиту, я пытался угодить ей своим послушанием, и это просто бесило ее. Моя слабость, раболепство, неспособность быть собой — все это выводило ее из себя. У нас с Александриной всегда были страстные, наэлектризованные отношения, но никогда между нами не было равнодушия. Я ни разу за все эти годы не чувствовал пресыщения или усталости от нашего брака. Даже дети в каком-то смысле отступали на второй план. Потому что она была для меня самым главным. Она, она, она, всегда только она. Время шло, а я продолжал смотреть на нее подобно ребенку, который смотрит на свою мать снизу вверх. Я испытывал гордость, когда шел рядом с ней по улице, мне казались воплощением грации все ее жесты и движения, я следил за малейшим поворотом ее головы, не переставая восхищаться ее неземной красотой: она казалась мне самой стильной, самой аккуратной, самой шикарной, ее вкус представлялся мне самым безупречным, мне казалось, что она умеет красиво жить, что она лучше всех способна принять гостей, создать в доме уют, что у нее самый прекрасный голос на свете и гениально подвешенный язык, что она самая умная из всех, кого я знаю, самая здравомыслящая и при этом у нее самое буйное воображение. Я чувствовал, что от нее исходит сексуальная энергия, и считал, что она лучше всех в постели — кстати, чем меньше она меня любила, тем больше я ее идеализировал: она была в моих глазах лучшей танцовщицей, лучшим поваром и лучшей матерью на планете, хотя мне и трудно было воспринимать ее как мать, потому что слишком уж она меня возбуждала, а после долгих лет совместной жизни возбуждала едва ли не сильнее, чем в первый день знакомства, именно благодаря зрелости и твердости, ведь она всегда принимала сама важные решения, и я всегда уступая ей право голоса, потому что ей было виднее, — короче, я был безмерно горд, что рядом со мной такая девушка. А все ее промахи, все то, чего она не сделала, чтобы доказать мне свою любовь, все ее ошибки, все ее огромные недостатки, проявившиеся с первого дня, — она орала на меня двадцать часов в сутки, по любому поводу читала мне нотации, как никто, умела создать ощущение неудобства, напряжения, конфликта, усложнить отношения, вогнать в краску, свалить на меня всю вину, оскорбить без причины, обдать холодом, сделать больно, неприятно покоситься, дать понять, что я вечно во всем не прав, быть постоянно недовольной, неудовлетворенной, слишком требовательной, совсем неласковой, никогда не произносить теплых слов, никогда не бросать влюбленных взглядов, каждые пять минут меняться в лице, иметь семь пятниц на неделе, дурацкие амбиции, впадать в черный пессимизм, демонстрировать надменность, жестокость, гнев, угрожать, — короче, все то, что я о ней думал, оставалось у меня внутри, никогда не выходило наружу. Еще бы! Я боялся указать ей на ее недостатки, заранее зная, что она начнет с пеной у рта доказывать свою правоту, а затем станет вопить, как она устала от конфликтов. В общем, чтобы не связываться, я просто успокаивал себя, повторяя мысленно и вслух: «Ты права», «Она нрава». В результате, каким бы гордым и эгоцентричным я ни был, я подчинялся ей, словно дитя матери. И понимаешь, через какое-то время это меня доконало, добило, хотя, конечно, я не смел ни себе, ни кому-либо еще признаться в том, что несчастен. Тогда-то я и решил изображать из себя совершенно счастливого человека, даже не давая себе труда задуматься о том, какое оно, счастье, в моем случае. Я даже не пытался разобраться, что происходит с моим внутренним миром и душевным равновесием. Нет проблем — и все тут, понимаешь? Все супружеские пары, которые я знал, казались мне убогими, бледными, тусклыми, менее страстными, менее необузданными, менее красивыми, чем мы с Алекс, но зато они были гораздо более уравновешенными, терпеливыми и, по всей видимости, более спокойными в сексуальном плане — о господи, теперь я это понимаю! Если перефразировать сказанное героем «Платформы» Уэльбека, то, глядя на некоторых наших женатых друзей, я осознавал, какой у них должен быть счастливый, пламенный секс. Я бы даже добавил — «беззаботный». Тут ты можешь у меня спросить: «Тебя-то кто заставлял впадать в депрессию? За что ты сам себя наказал? За что обрек себя на тоску и одиночество?» Ты бы мог мне сказать, что я сам личность и не было ни малейшего повода уменьшаться до размеров ноготка. Но я отвечу тебе: да, ты прав, ты очень прав, но, чтобы до конца распутать клубок наших отношений и все тебе объяснить, мне бы пришлось обратиться к истории Алекс. Мне бы пришлось рассказывать тебе, как я в какой-то момент захватил над нею власть и как она была зависима от меня, а потому настроена ко мне агрессивно, как сам я чувствовал необходимость уменьшиться в ее глазах, чтобы ослабить то самое ощущение зависимости, которое она испытывала. Однако из уважения к Александрине я не стану рассказывать тебе то, что она бы, несомненно, предпочла скрыть. Наша история совершенно безумна и очень запутанна. Мы любили друг друга как сумасшедшие, но слишком все усложняли, и любовь причиняла огромную боль нам обоим. Клянусь тебе, я был на грани садомазохизма, и кому-то из нас надо было разорвать это адское кольцо. Мой психотерапевт недавно очень точно сказала о наших отношениях: «Каждый из вас как бы был рядом с человеком, который его превосходил». Поэтому вполне естественно, что нам захотелось изменить друг другу с кем-то нормальным, обыкновенным, простым. Я не очень ясно выражаюсь и еще больше все запутываю. Но повторяю, я не могу детально разбирать наши отношения, иначе мы никогда из этого не вылезем. Понимаешь, моя проблема в том, что я ненавижу разборки. У меня нет плана действий на случай конфликта в семье. Я теряюсь в подобных ситуациях именно потому, что отказываюсь воспринимать отношения между людьми как поле битвы, как борьбу за власть. А отношения с Александриной были состязанием за главный приз, конкуренцией, особенно в любви. Понимаешь, я никогда не воспринимал нашу любовь как войну, а она, наверное, как раз этого-то и ждала: чтобы я сражался как мужчина.
