Знаешь, что я ей сказал накануне ее отлета в Кодонг — я ведь заранее интуитивно чувствовал грядущий удар? Мы были в ванной, в нашем доме в Танамбо, я сидел на полу и смотрел, как она собирается, сидя на полу, и весь дрожал от страсти, да, я как осел до последних минут нашей совместной жизни дрожал от страсти к ней. Она только что сделала себе бразильский ваксинг у косметолога — знаешь, это эпиляция в области лобка и половых губ, не знаешь? Я, разумеется, счел это подозрительным: она уезжала в отпуск совсем одна. Ясно, что она прихорашивалась не для меня — на протяжении трех месяцев после эпизода с певичкой она мне даже дотрагиваться до себя не давала. Мне стало неприятно, и знаешь, что я ей сказал? Я сказал: «Алекс, если бы после того, что я тебе причинил, ты изменила бы мне в Кодонге, я бы простил, я бы понял тебя, это было бы самым безобидным из возможных мщений». Я тебе уже говорил, что в тот момент я был готов на все, лишь бы искупить удар, который я нанес ей ножом в спину. Я был готов на все, лишь бы она перестала день за днем разжигать во мне невыносимое чувство вины. Но ведь между словом и действием, между представлением о реальности и реальностью — целый мир. Я прекрасно знаю о себе, что я болтун, но, клянусь, никогда в жизни я не чувствовал такой боли, какую ощутил в тот августовский день, через неделю после ее возвращения из Кодонга, когда обнаружил, копаясь в ее личном дневнике, что она воспылала страстью к другому, к кому-то, кто говорил с ней по-английски, кто был атлетически сложен, чье тело, губы и пенис сводили ее с ума, кто равнодушно играл с ней, заставлял ее ждать свидания ночи напролет, кто настолько снес ей крышу, что она могла целыми днями бегать по Кодонгу, надеясь на встречу. Дрожащими руками я открыл этот дневник, который лежал прямо на столе, в нашем дворе, где играли дети, лежал на всеобщем обозрении. Я заранее знал, что обнаружу в нем именно то, что издалека чуял тонким собачьим нюхом всю неделю, — слова любви к другому мужчине, о которых я не должен был узнать; от них веяло равнодушием, отчуждением по отношению ко мне, в них была паранойя обиженной женщины, которая не ест и не спит, потому что влюблена. Я прочитал эти слова, и они разрушили меня, клянусь тебе, иного глагола не найти — они разрушили меня. Словно внезапный взрыв в грудной клетке, а потом волна электрошока, прокатившаяся по всему телу, от корней волос до пят, и оставившая вместо меня безжизненное тело, развалину, словно вырубающая доза коварного морфия, который ослепил, оглушил, наполнил ядом кровь. Вот так за одну секунду я стал больным, я стал несчастным: голубое небо, банановые деревья в саду, крики ребятишек на улице — огромное пространство слилось воедино, чтобы пульсировать, пульсировать, пульсировать в моих висках. Или, наоборот, это я разлетелся на мелкие кусочки по всей планете, а она предательски продолжала следовать намеченной траектории — небо все такое же голубое, банановые деревья все так же тихо покачиваются на ветру, детишки играют в футбол. Но я-то больше не могу играть, я готов схватиться за голову и орать на всю округу, вопить от боли, броситься под колеса первой подъехавшей тачки — внезапно я осознаю, что подобное сумасшествие находит на людей не только в кино, но и в жизни, фильмы не врут. Ты открываешь в себе острое чувство боли, которое как бы роднит тебя с человечеством, ты осознаешь, что такой же, как все, — хрупкий, беззащитный, живой. И тут ты забываешь о своей иронии, о своем остранении, о том, как сомневался в существовании депрессии. Теперь ты ее хлебнешь сполна. Я был один с детьми, садилось солнце, небо смотрело воспаленными красными глазами заката, легкий сумрак окутывал все вокруг. Александрина пошла за чем-то в магазин, а я, как зомби, вернулся к игре в футбол и в классики, лишь бы только не поддаться искушению, не лечь на кафельный пол в ванной и не застыть в этой позе навсегда. У меня талант: я могу запросто слиться с полом и часами камнем лежать, не двигаясь с места. Я как безумный весь вечер прыгал под баскетбольными корзинами, веселился как пьяный, аплодировал всякий раз, когда сын попадал в сетку или когда дочке удавалось пропрыгать по начерченным квадратам туда и обратно. Для меня такое ошалелое поведение было своего рода протестом против жестокой реальности, и я продолжал играть сам с собой как одержимый до глубокой ночи, даже когда дети пошли домой. Я размахивал руками, а краем глаза следил, не идет ли Александрина, и каждые тридцать секунд бегал к воротам с патологической надеждой мазохиста — еще раз увидеть отсутствующий взгляд изменившей мне женщины, которую я любил как больной. Думаю, это был самый ужасный час моей жизни. И самое дурацкое в том, что после всего этого я, который никогда не бывал в Кодонге и относился к нему более чем равнодушно — как к одной из столиц, куда однажды неплохо было бы съездить, — я, у которого Кодонг ассоциировался лишь с примелькавшимися пышными храмами и статуями Будды на открытках, с изысканными блюдами, вкусно пахнущими лимонной мятой, с жестокой борьбой, где не возбраняются удары ни локтями, ни коленями, — я стал шизовать по поводу этого несчастного города. Я стал ненавидеть его, как ненавидят слишком сильного конкурента, который на самом деле не желает тебе никакого зла, живет себе спокойно и знать не знает о твоей жалкой ненависти. Этот паршивый Кодонг стал моим злейшим врагом. Из моей дыры Танамбо большой город за семь тысяч километров казался монстром. Если бы мы жили в Париже, я, наверное, так бы не рассуждал. Я бы сказал, что Алекс просто удовлетворила свой маленький каприз. Но я был не в Париже, я был в Танамбо, и именно оттуда я грозил пальцем великану — Кодонгу. Я прекрасно знал большущие азиатские города: Сингапур, Джакарту, Куалу-Лумпур, — я ездил туда, иногда даже вместе с Александриной, и нас обоих они завораживали, мы их обожали. Я точно могу сказать, в чем магнетизм этих городов: они — сердце планеты. Находясь в Европе, до мозга костей проникнутой этноцентризмом, не отдаешь себе в этом отчета. Но когда приезжаешь в Азию, сразу же просекаешь, что нырнул в другое измерение, которое тебе никто до сего момента не мог правильно описать, или ты просто не воспринимал рассказы о нем, ты тотчас понимаешь, что именно в Европе был далек от настоящего мира. Огромное до опупения урбанизированное пространство: high-tech, модерниссимо, хаос, интернешнл. И публика там не пузатые дедули в маразме, приехавшие снять девочек, вовсе нет! Там полно молодых англосаксонских эмигрантов из хороших семей и веселых туристов со всех концов света, приехавших хорошенько развлечься. Там говорят на всех языках, там самая потрясающая кухня в мире, там обитает дух подлинной романтики, там необъятные пространства, которые мы видели только в кино, огромные кафе, освещенные неоновыми лампами, гигантские торговые центры, полчища людей, скопление звуков и запахов, тяжелый парной воздух, постоянно сгущающиеся грозовые тучи, массивный небосвод, увлажненный тропическими дождями и впитавший выхлопные газы роящихся, словно осы, машин; это невообразимо, это место для приключений, для неожиданных встреч, для страстей, для глубоких чувств и мимолетных увлечений, это волшебные уголки планеты, способные изменить твою жизнь, заставить на нее иначе взглянуть, это грандиозно, говорю тебе, это бесконечность, сердце вселенной, и особенно притягательно это для парня с дрянной помойки под названием Танамбо, расположенной за тридевять земель от удивительного мира, — я просто раздавлен. Клянусь тебе, поездка в одну из столиц юго-востока Азии — это мощный выброс адреналина. Надо оказаться в Кодонге, чтобы понять, насколько маленьким и беззащитным чувствуешь себя, когда узнаешь, что твоя женушка изменяла тебе именно там, в то время как ты, находясь во вселенской жопе, мучился навязчивой идеей своей вины. Подумать только — мало того что она делала это без меня, так еще в этом гигантском городе, который завораживал нас обоих. Трахнуться в Кодонге — это не баран чихнул. Они вместе ходили в клубы, в рестораны, вместе ехали на рикше, потом в метро, вместе шли по тротуару, держась за руки, и были на голову выше всех прохожих; она не спала, ожидая звонка от него, она потеряла аппетит, его отсутствие сводило ее с ума, она жила ради новой встречи с ним, она сфотографировала его голым в своей постели, она написала в дневнике, что хотела бы трахнуться с ним в туалете во время матча в шоган[5], — это все ее возбуждало, она всюду бывала с этим парнем, он стал для нее воплощением Кодонга; в течение недели, проведенной там, они вытворяли то, что позволяло им ощущать себя королями вселенной. Она пережила без меня историю бешеной страсти, в своем выстуженном кондиционером номере отеля она сходила с ума по идеальному телу и равнодушному взгляду этого парня, в то время как снаружи билось сердце планеты. Поэтому впредь не стоит упоминать при мне Кодонг, договорились? Не надо рассказывать мне о последних фильмах, вышедших в Европе, которые ты можешь записать там на DVD на какой-нибудь улице за пятнадцать минут и заплатить всего пять долларов. И еще не надо говорить о суперских подделках, которые не отличить от оригинала. Теперь Кодонг для меня — это Александрина, трахающаяся с англоговорящим мобалийцем, два бога секса в самом сердце планеты.
